Мстёрский ковчег. Из истории художественной жизни 1920-х годов

^{Константин Истомин. Вузовки. 1933. Холст, масло. Государственная Третьяковская галерея, Москва}

Несмотря на профессиональную востребованность, относительное благополучие существования в эпоху, с каждым годом все менее благополучную, трудно отделаться от впечатления, что аутодафе, к которому он приговорил собственное прошлое, отбрасывало на жизнь Киселёва свою длинную тень. Была ли в его поступке житейская зоркость, минутная слабость, помраченность или что иное — неизвестно. Художник, проживший долго, ни при каких обстоятельствах не касался истории этого самосожжения[1094]. Но в его молчании нельзя не расслышать трагедию, какие бы причины ее ни породили. Вряд ли стоит сомневаться: Киселёв так ощущал время[1095].

^{Федор Модоров за работой над картиной «Заседание президиума ВЦСПС». 1935 (?). Владимиро-Суздальский музей-заповедник}

С каждым годом росли его темные крылья, и, когда под ними оказалась страна, беда наравне со всеми поразила бывших учащихся и сотрудников Мстёрской коммуны. Судьба если не ставила трагическую точку, то драматически определяла их дальнейший удел. Витольд Янишевский, в прошлом студент Мстёрского техникума, служивший скромным чертежником в Подмосковье, поплатился в мае 1938-го за польскую фамилию. В десять дней его осудили за шпионаж в пользу Польши и казнили на Бутовском полигоне. Погиб в лагере Карл Иванович Гайлис — садовник Мстёрской коммуны; десять лет провел в Башлаге НКВД СССР Федор Иванович Лашин[1096]; испил чашу архангельских лагерей Григорий Филипповский.

Эпоха казнила людей и моральными казнями, втискивая их в свое прокрустово ложе. Федор Модоров, делавший карьеру генерала от искусства, платил за это отдельную цену. Так, с П. И. Юкиным, опальным реставратором, вернувшимся из ссылки в Москву, он прекратил общение, зачеркнув навсегда не только товарищескую, но и родственную связь[1097]. Это было другой стороной его характера — в случае чего уметь жестко поставить спину.

Пришлось Модорову, как и Киселёву, но по другим основаниям, собственноручно уничтожать свои картины. Известно, по крайней мере, что такая участь постигла полотно «Заседание президиума ВЦСПС»[1098]. Работа писалась в 1935 году, когда фимиам, курившийся тем или иным кумирам советского общества, еще не смешивался с пороховым дымом от выстрелов, которыми их уничтожали. Это началось немного позже. И честные идеалисты, верившие газетным передовицам, и циничные конъюнктурщики — одинаково обескураженные — пребывали в затруднении от калейдоскопа разоблачений вчерашних героев. Многофигурные полотна общественного звучания, казалось бы, не допускающие двусмысленного толкования, становились в те дни настоящим минным полем для их создателей. Еще бо́льшую опасность приобретал жанр портрета, фокусировавший внимание на конкретном человеке. Буквально вчера портретируемый привлекал художника как безусловное воплощение всего лучшего и передового, а назавтра картина, которой живописец гордился, уже компрометировала его. Такую гамму чувств Модоров должен был испытывать по поводу работы над портретом Михаила Кольцова. За три года, от момента написания в 1935-м до ареста журналиста в 1938-м, отзывчивость автора на актуальную повестку превратилась в свидетельство политической близорукости.

^{Федор Модоров. Портрет М. Е. Кольцова. 1935. Холст, масло. Местонахождение неизвестно}

Общественная жизнь 1930-х годов, лишенная полутонов, совмещала глубокий мрак изнанки социализма, строящегося «в отдельно взятой стране», с ослепительным светом советского оптимизма. Социальное самочувствие определялось тем, насколько удален человек от границы контраста с ее максимальным чувством тревожности, насколько ослеплен блеском обещанного грядущего или поглощен тьмой обратной стороны этих обещаний. А еще, как и во все времена, трагические или безмятежные, в свои цвета дни раскрашивал возраст. Бывшие коммунары переживали молодость с ее душевным подъемом, ощущением силы и неотменяемыми надеждами. Мощный прибой эпохи волен был опрокинуть их или, напротив, нести на гребне волны. Был, правда, возможен и третий путь — тихий, камерный, погруженный, но с условием, что этот хрупкий мир обходили стороной характерные невзгоды и беды века. Так сложилась судьба замечательной, самобытной художницы Елены Ефремовой[1099].