Мстёрский ковчег. Из истории художественной жизни 1920-х годов

Еще более резко и определенно суть ревизии курса отдела ИЗО очертил Осип Брик. Он говорил, что «искусство не может быть оторвано от политической жизни». Политика же, по мнению докладчика, призывала новые, коллективистские до степени анонимности формы творческого труда. Дело художника — становиться частью коллективного производственного процесса, в котором он займет место «мастера материала»[395].

Новые идеологические установки определялись не только в речах руководителей. Конференцию готовили сотрудники школьного подотдела А. И. Иванов, В. Л. Храковский, В. П. Киселёв. Их главный посыл делегатам заключался в докладе Иванова «Проблемы художественного образования» и в содокладе Храковского. Основной тезис звучал так: «Изобразительная сторона в искусстве отпадает, и художник превращается в конструктора»[396]

. Волею судьбы Владимиру Храковскому и Виктору Киселёву придется утверждать свои идеи непосредственно на почве Мстёрских мастерских. Первому — в качестве инструктора Наркомпроса, совсем скоро, а второму — как педагогу, через несколько лет…

Все участники конференции понимали: действительность прокладывает искусству дорогу к утилитарности; в этом — завтрашний день художественного образования. Владимирские делегаты внутренне солидаризировались с открыто выраженным возмущением Лентулова проповедью «смешения станковой живописи с производством»[397], но готовы были проявлять лояльность к требованиям момента.

Не могла не затронуть владимирцев за живое речь Алексея Моргунова[398]

, идейно близкая тезисам Иванова и Храковского, и последовавшие за ней прения. Опираясь на картину жизни московских Свомас, оратор свидетельствовал, что новое искусство «не было в основе художественного образования, а усваивалось случайно. И там, где это не происходило, „учащиеся воспитывались на отжившем эстетизме и передвижничестве“»[399]. Моргунова поддержали характерной риторикой Иван Клюн[400]

и Казимир Малевич. Им, в свою очередь, резко отвечал безвестный подмастерье ивановских мастерских, обвинив левых в контрреволюционности. «Пролетариат, освободившийся от гнета буржуазии, — сказал он, — ищет подлинной культуры, и его не могут удовлетворить примитивные формы нового искусства в виде треугольников и квадратов кубистов»[401].

На вечернем заседании 5 июня подошла очередь Модорова поделиться опытом, накопленным в Мстёре. Ему предшествовал доклад Михаила Исаева. Снова они выступали в тандеме, как единомышленники: один описывал концепцию детской коммуны, другой рассказывал о практике ее воплощения на базе образовательной структуры художественного профиля. По оценке Исаева, коммуна — это наиболее адекватная форма организации жизни детей в переходный период, ибо позволяет создать обстановку, «вообще „бытие“, влекущее за собой коллективистическое мышление»[402]

. Таким образом, в большом масштабе она способна быть фактором, ускоряющим рождение нового общества. Эта роль раскрывается и в ежедневной практике, поскольку коммуна не только не стремится к замкнутости, но старается активно воздействовать на окружающую ее социальную среду. Жизнь коммуны строится на самоуправлении; хозяйственная сторона, не являясь самоцелью, важна воспитательным ресурсом. Педагогические технологии, вырабатываемые в коммунах экспериментальным путем, будут востребованы впоследствии массовой школой. Исаев подчеркнул, что успех детских коммун в огромной степени зависит от готовности педагогов соответствовать их особым условиям. Критерием профпригодности может не быть партийность, достаточно лояльности. Типу педагога-коммунара соответствуют «спецы», «духовно порвавшие с буржуазным строем и чающие социализм не как нечто грядущее… а как нечто осуществляющееся в формах переходного времени»[403]. Докладчик указывал на типичные для строительства коммун пороки, когда принцип самообслуживания вырождается в борьбу за выживание, а правильные занятия не могут наладиться в течение долгого времени. Причину Исаев видел не в одних тяготах, вызываемых общей разрухой, скорее в неумении просчитывать «все интеллектуальные и материальные предпосылки»[404].

Выступление Модорова не затронуло никаких абстрактных тем или дискуссионных вопросов. Это был подробный отчет о добросовестно проделанной работе, которую сам автор склонен оценивать минимум на «хорошо». Рассказывая о коммуне, он сделал акцент на динамике отношения к ней местного населения: от враждебности до готовности к сотрудничеству. «Теперь при виде постановки дела, — говорил Модоров, — в умах родителей произошел колоссальный переворот. В коммуне 180 учащихся, и налицо масса просьб о принятии»[405].