Мстёрский ковчег. Из истории художественной жизни 1920-х годов

Соломоново решение ревизора Наркомпроса можно объяснить только одним: при всей обоснованности претензий в адрес уполномоченного Храковский почувствовал, что немалую роль в конфликте сыграли «трудности перевода». Несомненная вина Шешенина в неудаче ВГСХМ отчасти происходила из беды взаимного непонимания. Неизвестно, что являл собой Николай Шешенин как художник, зато совершенно ясен эстетический профиль его главного оппонента — Петра Зиновьева. Это хорошо обученный живописец, верный традиции реалистического искусства, картины которого не несут и тени сомнения автора в единственности избранного пути. Недаром его любили подмастерья: он надежен, способен быстро научить чувствовать почву под ногами. И вот это достоинство умения и ранняя не по годам трезвость встречаются лицом к лицу с захлебывающейся скороговоркой футуристической зауми. Не одушевленная харизмой первоисточника, не подкрепленная художественно, она выглядит лишь претенциозной бездоказательной схоластикой. Теория, разлученная с заразительностью таланта, не поднимается до откровения, а лишь раздражает вторичностью плохо выученного чужого урока…

Владимирские чиновники не вполне были удовлетворены выводами Храковского. Во-первых, они хотели отстранения Шешенина от должности и замены его «другим лицом, более сведующим в деле организации и художественной постановки»[533] мастерских. Во-вторых, у них имелось свое представление о будущем учебного заведения. Ходили разговоры о возможности создания наряду с многострадальными мастерскими новой образовательной структуры, нацеленной на подготовку рабочих художественно-промышленных специальностей. Владимирцы резонно полагали такой сценарий нереалистичным, принимая во внимание слабость местных преподавательских кадров. Они считали, что стоит сосредоточиться на подготовке учителей ИЗО и специалистов для производства. По их мнению, достаточно было перенести акцент в практике работы существующих мастерских с занятий «чистым искусством» на профессиональное обучение. В письме в отдел ИЗО НКП от 2 октября руководители Губотнароба называли и отрасли губернской промышленности, испытывающие потребность в кадрах с художественными навыками, — «типо-литографию, керамику, стекольно-фарфоровое дело, плиточное производство»[534]. Здесь же содержалась просьба «срочно откомандировать сведущих инструкторов для работы в мастерских и губсекции ИЗО, т. к. в художниках ощущается крайняя нужда»[535].

Николай Шешенин 11 октября сдал свои полномочия Губотнаробу, а сам остался наряду с Петром Зиновьевым одним из руководителей мастерской живописи. Впрочем, в протоколе совещания с участием Храковского говорилось о необходимости возбудить ходатайство «об откомандировании т. Шешенина к месту его службы»[536].

Напряженность, вызванная затянувшимся конфликтом, по-настоящему разрешилась только когда бывший уполномоченный отправился в Красную армию[537]. Удивительно, но расставание вышло неокончательным: ровно через год Шешенин возвратился в город и снова занял место руководителя живописной мастерской[538]. Но случилось это уже тогда, когда дни ВГСХМ были уже сочтены.

Попытки проследить жизненный путь Николая Никифоровича Шешенина позволили совсем в иные времена обнаружить его уже не с кистью в руке, а с пером драматурга. В фондах РГАЛИ отложились следы литературной деятельности Николая Никифоровича. Это две пьесы, опубликованные издательством «Искусство» в 1939 году и тогда же разрешенные к постановке Главреперткомом: «Родная земля» — эпизод из истории Гражданской войны на Дальнем Востоке[539], «Отцы и дети» — советская драма колхозного строительства[540]. Цензор характеризует последнее произведение следующим образом: «Пьеса написана автором ясно, просто и лаконично. Без претензий на большие обобщения дает неплохие зарисовки из жизни колхоза»[541]. Пожалуй, к этому трудно что-либо прибавить…

Дальнейшая жизнь Николая Шешенина не была связана с искусством. Он служил в Наркомземе, затем стал военным. Участвовал в разработке бронетанковой техники, в том числе легендарного танка Т-34. А на досуге всегда рисовал. В преклонные годы много времени проводил в родных владимирских местах. Не слишком пространные воспоминания о Николае Никифоровиче его внука[542] тем не менее позволяют угадать в характере владимирского ученика Малевича одну черту, которая объясняет образ незадачливости, сквозящий в истории начала 1920-х годов. Это склонность к созерцательности, мечтательность, как бы сублимирующая действие. Выпавший на долю Шешенина век был строгим ментором, требовал иного и вышколил-таки мечтателя. А в старости, которая, отнимая многое, освобождает от бремени наносного, лишнего, можно было снова стать собой: бродить целыми днями по клязьминской пойме, вдыхая запах трав и смолистых сосен, любоваться старицами, купами дубов, видами деревень и рисовать, рисовать, рисовать… Как в детстве…

Николай Шешенин умер в 1966 году и похоронен в Подмосковье. Ничего из его работ не сохранилось.