Мстители двенадцатого года

Избу эту, видать, успели потушить. В темноте урон от огня не виделся, но гарь поганая чувствовалась – нехороший запах, тревожный и безысходный. Да что там изба – вся Русь занялась.

У крыльца сохранились обугленные перильца, к ним привязали коней, вошли в избу. Тепло и светло. Свечи всюду, где можно, прилеплены. У печи хлопочет дородная хозяйка. На печи, из-под тулупа, торчат маленькие голые пятки. Хозяйка поклонилась, стрельнула молодым еще шальным глазом. На лавке у окна – Параша; сидит строго. За столом не видно отца за бутылками.

– Садись, Алексей, – он встал, чуть качнувшись, – я ведь знаю – муторно тебе. А ты завяжи да плюнь. Красавиц хватит на твой век. – Опять качнулся. – И на мой тоже.

Хозяйка, натужась, двумя руками через чистые тряпицы, пронесла через избу от печи сковороду (с тележное колесо) с яичницей, бухнула на стол – дрогнули и зазвенели на нем бутылки.

– Кушайте на здоровье, – отшагнула назад, сложила на груди полные руки.

Волох пошевелил носом:

– Это где ж ты, хозяюшка, яичком разжилась? Поди француз-то до курей большой охотник.

Старый князь усмехнулся:

– Трофейные. Вместе с коньяком в одной телеге прятались.

Отец трофеями не брезговал. Все, что надо, под свою руку брал. Приговаривая: «Что в бою взято, то свято». Однако в сундук не прятал. Тут же все раздавал офицерам, не забывал солдат, да и себя не обделял.

– Садись, Алексей. Хозяюшка Марья, окажи господам уважение: прими чарочку, чтоб веселее жилось, светлее смотрелось, легче думалось.

Старый князь был хмелен, а потому весел и обаятелен. Отказа ему в таком разе – никакого.

– Параша! Ну-ка, рядом с князем! Гляди, как хорош! Не румян только, да ус еще не пробился. А хват!

Странный получался ужин. За одним столом и офицеры дворянского сословия, и есаул-казак, и девка крепостная. Война всех объединила, сблизила. Сейчас вот за один стол посадила, а завтра, может, на одном поле рядышком положит. Совсем ровней станут.

На запах яичницы тулуп на печи ожил. Вместо пяток появилось детское любопытное и черноглазое личико.

– Дочка? – спросил Волох. – Похожа.

– Кака доча? – хозяйка всплеснула руками. – В лесу подобрали. Чуть живую. Зверьком жила. Голодная так, что пальцы на себе грызла. Потерял ее француз. Или бросил как лишний рот.

Не бог весть какая редкость. Валили в Россию на верную победу, на прочное житье целыми семействами. Особенно маркитанты. Чтобы поживиться не в одну пару рук. При гибельной ретираде растерялись семьи. Прячась в лесу, иной раз забывали своих детей. К чести нашей заметим, что крестьяне их подбирали и кормили под своим кровом не хуже детей собственных.

– Но девка смышленая. По-нашему говорить начала. Спросишь бывало: «Маша, хороша каша?». Смеется: «Наша каша!».

Волох слушал, качал головой:

– И что будет?

– Не в лес же прогнать. Прокормимся с Божьей помощью. Трудно однако – ить я теперь вдовая. И угостить вас нечем. Хлебушко-то у меня третьего дня, – сетовала хозяйка. – Не пекла я нынче, да и с чего печь-то. До Покрова хватило бы… А с чем зимовать?

– Не печалься, – щедро разливал по чашкам коньяк старый князь. – Вот завтра тебе есаул подводу с мукой доставит, трофейную тож. Ты уж его приголубь.

Хозяйка притворно смутилась, зарделась, но смело ответила:

– Да я б такого лихого и щас бы приголубила. Что ж до завтрева ждать.

Петр Алексеевич расхохотался, а Параша бросила на хозяйку сердитый взгляд.

Алексей, почувствовав хмель, вышел из избы. Лошади у крыльца заволновались, затоптались, зафыркали. Откуда-то появилась лохматая собачонка, просяще тявкнула, постояла и снова безропотно исчезла.

Ветер немного стих, но облака в небе бежали быстро, куда-то торопились. Сзади прерывисто вздохнула Параша и положила голову ему на плечо. Алексей обнял ее.

– Лёсик, не забудешь меня?

– Не забуду. Как можно?

– А уж я-то… Ты для меня и солнышко в небе, и свет в окошке. Да, знать, не судьба нам любиться.

– Отчего ж?

– Сам знаешь. Порченая я. Брезговать станешь.

– Глупости говоришь, Параша. Разве твоя вина? Зачем мне тебя обижать? Жизнью тебе обязан. Всегда буду любить.

– Молод ты еще, чтобы все понимать, не в обиду тебе говорю. При горячем-то сердце, позабудешь мой грех, а как остынешь, так и навалится тоска ревнивая.

С этими словами почувствовал Алексей, насколько умнее и старше его простая девка Параша. Чуткое сердце.

– А эта… любушка твоя… Мне про нее Петр Лексеич сказывали… – Ох, батюшка, прикусил бы ты свой язычок. – Она, что ж, не дождалась тебя?

– Она и не обещалась.

– Чай, обручились?

– Не успели, война помешала.

– А, может, и не война…

И еще раз поразился Алексей мудрости ее сердца.

– Не будем мы больше видаться, не надо этого.

– Что ж так-то? – голос Алексея против воли дрогнул.

– А так… Все одно: обнявшись, веку не просидеть. Любовь-то рядом, да разлука еще ближе. – Долго молчала, держа его руку. – Не знаю, сказать ли?..

– Да что такое?

– Сдается, в тягости я…

Алексей промолчал. Да и что сказать?

– Думаю опростаться. У меня от бабки травка такая осталась. Да вот не решаюсь: не твой ли росточек во мне?

– Потерпи – увидишь, – легкомысленно, тут же пожалев об этом, посоветовал Алексей.

Параша усмехнулась в темноте:

– Тогда уж поздно будет – к сердцу прикипит… Пойду я… Озябла. Да и батюшка ваш дурное думать станет. Прощайте, Лексей Петрович… Лёсик…

Хлопнула дверь. Алексей сошел по ступеням, побрел в раздумье. Его лошадь Стрелка, заменившая Шермака, сумела размотать повод и по-собачьи преданно пошла за ним, время от времени касаясь его плеча и уха мягкими губами. Было приятно слышать за спиной ее неторопливую спокойную поступь.

Ну, случилось – и случилось. Дело-то обычное по любым временам. Обрюхатил барин крепостную девку – что ж, не он из первых, не он и последний. Мало ли таких-то ребятишек на Руси? Но интересно другое – ведь многие из них вышли в знаменитые люди, стали гордостью России, умножили ее славу. Поэты, артисты, композиторы, ученые, художники, полководцы. Закономерность какая-то. На жизненной силе основанная. Можно это принять: крепость в теле мужицкая, тонкость в душе дворянская. Кость, может, и не белая да прочная, да кровь голубая. Хотя на войне она у всех одинаковая – алая да горячая…

Подумалось невольно Алексею, что ведь, наверное, бегают и где-то его босоногие братишки или сестренки. А, скорее всего, на батюшку глядя, уж не мужики ли осанистые да бабы статные.

Впервые так-то думалось. На многое война глаза открывает. И не случайно походы и схватки сближают офицеров и рядовых – все они, получается, равные люди. Одна боль на всех, одни раны, общая радость побед и горечь поражений…

– Алешка! – послышался от избы голос отца. – Где пропал? Замерзнешь! А ну, иди грейся.

– Здесь я, батюшка. Прошелся немного.

– Постой. Я ведь не зря тебя позвал. Хочу сказать: не кручинься изменой. – Старый князь на холодке потрезвел. – Смотри на меня. Мне, знаешь, сказать страшно – сколько любовниц изменяло. Без числа. А я до сей поры жив и в здравии. Ты на наших францужниц плюнь. Нет от них ни тепла, ни радости. Спать с ней рядом – еще куда ни шло, а спать с ней вместе – тьфу! Жеманницы и дуры! Отдаться – и то без фокусов да манер не умеют. Одна мне так и сказала: «Вы, князь, полегче, у вас ус колючий». То ли дело девка либо баба, особливо солдатка. От души любится, беззаветно, со свистом.

Алексей рассмеялся. Полегчало.

– А Парашу не обидь. Она к тебе насмерть присохла. Такую бы женку тебе. Да где ж взять-то? Ну, пойдем-ка, согреемся.