Мудрецы. Цари. Поэты

Да!.. Ждут огня пергаментные члены мои? иссохлые травы мои? сосуды мои как глиняные кумганы кувшины заброшенные забытые у пересохшего зачахшего арыка, где только черви в стылой глине…

Да!..

Аллах я пел как ранний росный петух с перерезанным горлом.

Хрипло. Обрывисто. Тайно…

Но пел. Но пел упоенно заливаясь захлебываясь собственной пьяной пролитой пряной уходящей кровью… Но пел в империи немоты и неволи… Пел в империи пришлых сельджуков…

Но пел. Господь мой!..

Но!..

…Иль не равно где петь твоим святым слепым ранним петухам Аллах?..

Но горло-то зачем пересекать пресекать ножом?

И что за песня?

Из-под ножа что за песня?..

Но я пел в империи нарушителей разорителей смятенных лепетных народов.

Но я возненавидел разрушителей птичьих гнезд в детстве моем, но я возроптал против расхитителей лепных гнезд ласточек под крышей родимой кибитки мазанки моей…

Птенцы смертно кричат разрушенные…

А пел в империи разрушенных народов…

Народы смертно молчат разъятые…

Сельджуки! я пою средь вас смертно тайно, но птенцы, птенцы, птенцы уснулые птенцы с разъятыми кричащими ртами вяло падают на мою голову, когда я выхожу когда я выхожу когда я выхожу… (когда? когда? когда? куда?)

Когда выхожу из родимой глиняной мазанки-кибит-ки-гнезда-яйца в вешний веющий сырой хавли-двор (он дышит он чист подметен моей молодой матерью оя Биби-Сиротой…).

Когда я выхожу, а надо мной, над резной грушевой дверью шевелится свисает разоренное уморенное гнездо ласточек измятое избитое, и оно роняет птенцов-слепышей пискунов гнездарей на мою нагую бритую голову мальчика…

Голова чиста и нага как добела подметенный хавли-двор…

И!..

Я пою, но птенцы мягко и неотвратимо убиваются смиряются цепляются о мою голову…

Я пою и нагая юная хмельная слепая голова объята смертными пухлыми невинными млявыми птенцами слепышами разграбленными…

И они утихают не тщатся они усыпают навек на голове моей. На голове мальчика.

Аллах это ль не самая чуткая голова? Голова сырого зеленого отрока? И они умирают на тихой голове моей?..

Спадают умерые ленные с бритой моей головы мальчика…

Да!..

И они поныне поныне шевелятся на нагой шелковой голове моей, усыпающей навек в густой тихой последней чалме…

Они поныне шевелятся на голове моей на голове старца, погруженной в чалму в близкий нежный погребальный обволакивающий саван…

И чалма странника дервиша каландара обернется святым саваном…

Они поныне шевелятся на тихой голове моей. Голове старца… Аллах это ль не чуткая голова…

Они шевелятся. Те. Разграбленные птенцы-слепыши. Роятся…

Аллах я пел в народах-птенцах, в слепышах, в народах без гнезд, без лона, без языка, в народах разъятых… И за то пришли желтые тучные народы возмездья? князья амиры хаканы отмщенья? Народы разграбленных желтых податливых гнезд? народы птенцов-слепышей?..

Но возмездье бесконечно и оно гибельно как река Аму вставшая над берегами жилищ и посевов? И зачем оно?..

Остановитесь князья, амиры, хаканы возмездья! Не останавливайтесь. Нет…

Но я пел.

А ныне я умираю. Аллах, я вынимаю изо рта золотую исфаханскую зубочистку (зачем она мне?).

Я кладу ее между двух листов книги «Аш-Шифа» «Книги Исцеления».

Хаким Ибн Сина мое исцеление близко. Всю жизнь я размышлял о смерти. Об окончательном исцеленьи!.. О последнем прощаньи!.. О великой разлуке!.. Всю жизнь я боялся смерти. Я не забывал о ней ни на миг, ибо мудрецу только суждено глядеть в небеса и думать о смерти. И я глядел и думал о смерти и боялся ее. А она уже со мною, и нет страха в членах моих, в душе моей готовой, в голове усыпающей смеркающейся. Иль я как город после долгой осады открывший врата? и ждущий иных всадников? Иного Всадника? И нет во мне страха. И открыты врата и домы мои?.. Очи и сосуды мои?.. Иль ты проста, смерть, как погруженье в вечерний ивовый хауз, где вода тепла и дремотна от дневного солнца?.. И я боялся смерти, а она проста, как погруженье в ласковый целебный хладеющий хауз…

О боже мой, ты знаешь, что я познал тебя так, как только мог познать. Прости меня, мое знание Тебя — это мой путь к Тебе…

И я встаю от «Книги Исцеления» и опускаюсь на молитвенный коврик и совершаю вечернюю молитву «магрш». И над головой моей веют веют веют раскидистые медленные китайские карагачи в моем чисто подметенном дворике-хавли… Уж не ты ль пришла подмела его дальняя мать моя оя оя Биби-Ситора? уж не ты? не ты?.. И из-за дувала слышны голоса возвращающихся терпких напоенных травяных стад и пахнет теплой родимой обильной пылью и пахнет мокрой политой убитой усмиренной пылью и от соседей доходит живучий дальний дальний дух жарящегося в казанах мяса-«зербака»… Веют медленные китайские карагачи мои… Еще мои… мои… Ты, свояк, муж дальней сестры моей Муниффы-апа, ты, Мухаммад аль Багдади, математик, стоящий около меня, у исхода моего, ты свидетель последней молитвы моей, ты позови Чистых, чтоб я составил завещание…

…Мухаммад, позови Чистых! Мухаммад, а где они, Чистые, в стране нашей? где?.. Где Чистые как этот малый добела подметенный двор-хавли с веющими карагачами?..