Муха

Мне не нравится запах закипающих в воде грибов. Он похож на сбивчивый, наспех и напоследок рассказ о том, что видели, да узнали за свою короткую жизнь они. Чрезмерно густой маслянистый аромат пристаёт к нёбу так прочно, что даже горечь кофе не сразу справляется с ним. Когда, бывает, наблюдаю грибников, что с ткаными авоськами, а то и с коробом за спиной маршируют по лесу, это огорчает не меньше. Вспарывая лесную подстилку длинными шестами, они ранят её, а, набив сумы изувеченными телами грибов, спешат по домам, где, не расслышав шёпота чернеющих губ46, даже не прислушиваясь к нему, казнят.

Куда как приятнее заметить надкусанную косулей шляпку гриба, или неаккуратно, но тщательно подрытое кабанами целое их семейство.

К счастью, первая же метель гонит грибников прочь, оставляя добычу тем, кому она куда нужнее.

В снегу, подле не разграбленных ещё грибниц, отпечатываются тонкие изящные каблуки косуль, балетки47 оленей, весомая платформа лося, разношенные туфли кабанов. Нерезкий дух снедных грибов48 мешается с пыльным запахом снега. Обернёшься чуть, и вот уже деревья, пока не видал никто, глядятся так, словно извалялись в сугробах, скоро поспешили встать, да не успели отряхнуться.

Дятел, простукивая простудную49 грудную клетку клёна, частит, ибо торопится. Он, хотя сам грибов не ест, в тайне ото всех возделывает их50. Стряхнув кленовые семена древесной стружкой на снег, дятел перелетает в сад, где, вальяжно изгибая полную шею, с небрежением поглядывает в сторону рдеющей от ярости рябины, и принимается очищать от снега виноградины. Из осторожности выглядывая через свободно вывязанный плетень лозы, неловко роняет ягодки, неспешно отыскивает их, путая с комьями снега, и вкушает, мечтательно запрокинув голову или прикрыв глаза. Как только дятел утоляет первый голод, то принимается забавлять себя тем, что отряхивает выпачканную в снежной муке гроздь, звенит ею, словно колокольцами, и делает это так искусно, что даже после, когда он совсем уже улетел, та долго, согласно кивает ему вслед, роняя белую пудру в невысокий ещё сугроб.

Щелчки кастаньет теплеющего под шагами снега выдают присутствие оленя. Зацепившись рукавом, он оставляет вырванный клок шубы висящим на не на месте устроенном крюке сучка. Видимо, так, с дырой проходит до самой весны, – на потеху соседям, но в укор многочисленному семейству, где все дамы, и все, как одна, белоручки.

Мне не нравится запах закипающих в воде грибов. Но их пряный, глубокий, живой лесной дух приятен, как всё, в чём есть душа. А коли кто-то её не замечает, это вовсе не означает, что той и взаправду нет.

Ситро

Я и дед. Мы идём не спеша. Я не скачу, дёргая его, по обыкновению, за руку, и вру, что намедни ушиб ногу, только чтобы дед не знал, что жалею его, и от того стараюсь ступать как можно реже. Сквозь порядком истёртую подошву сандалия, я чувствую круглые камешки красного гранита, закатанные в асфальт. Они скользкие, гладкие, блестящие, будто застывшие капли крови, и, выдаваясь чуть вперёд над дорогой, тоже заставляют немного сбавить ход.

Деда совсем недавно выписали из больницы, однажды утром он не смог встать с кровати, словно ни с того не с сего разучился ходить. Врачи не могли понять, что с ним, но я-то знаю, то – война не желает зарастать травой в окопах, а тянет свои немытые руки к тем, кому удалось вырваться из её объятий живым. Она тащит за края одежд назад, в узкие противотанковые рвы, в блиндажи, которые может в любой засыпать землёй, и в неглубокие, заполненные водой воронки от мин.

Пока мы идём, я успеваю подглядеть за вороной, которая, ухватив прутик, достаёт из муравейника личинку. Насекомые весьма недовольны этим, они долго трудились сообща, чтобы добыть червячка, и, уцепившись за дебелый, тупой хвост, упрямо тянут его на себя. Но куда им до вороны. Та, играючи, подхватывает личинку, и лишает мир ещё одной бабочки, или жука, – отсюда не разглядеть кто есть кто.

Мне кажется, что я отвлёкся на ворону совсем ненадолго, и чуть не позабыл про деда. Тот шумно дышит, очевидно нуждаясь в остановке. Смекнув это, я тут же принимаюсь ныть:

– Де-ед! А де-ед! Я уста-ал! Может, домой? Или вот, давай, где-нибудь посидим!

Впереди, неподалёку, совсем рядом с железнодорожными путями, пивной ларёк, возле которого, под навесом полосатых зонтиков, расставлены столы и лавки. Конечно, там, как обычно, длинная очередь из парней, мужчин и прочих, неопределённого вида, граждан, но нам всегда отпускают без очереди. Мы пьём ситро, так дед называет сироп, залитый газированной водой. Получив по паре ледяных стаканов, наполненных в меру сладкой, кипящей прохладой водой, мы устраиваемся за столиком. Первый стакан я выпиваю залпом, так, чтобы не упустить за зря ни единого пузырька, а второй смакую медленными глотками, дабы дать деду посидеть подольше и передохнуть.

Дед смотрит, как я грущу над скоро выдыхающейся водой и предлагает:

– Ещё стаканчик?

– Да! – Благодарно вскрикиваю я, и, смущённый скоропалительностью, добавляю, – Если можно…

– А не лопнешь? – Смеётся дед.