Муха

В моём родном городе, на угол гарнизонного Дома офицеров, там, где в 1943-м году поэтом Евгением Долматовским было записано стихотворение «Танцы до утра»55, каждый день, ровно в девять, словно на службу, в течение многих лет приходила миниатюрная, крошечная, будто ненастоящая, кукольная бабуля. От неё пахло не старостью, а мятным ароматом ванили, если, конечно, подобное сочетание существует в природе. Невероятно чистенькая, с неизменными химическими кудряшками и прозрачным маникюром, она… просила милостыню.

Бабулечка не тянула к прохожим дрожащих рук, глядела строго перед собой, и вообще, стояла молча, прямо, с великим достоинством. Но безмолвие её было столь красноречиво, что прохожих настигало смятение задолго до того, как, поравнявшись с нею, они замечали невероятно толстые линзы громоздких очков, водружённых на небольшой аккуратный нос. Казалось, что, соберись эта, выпадающая из разряда действительно существующего, особа, рассматривать луну, то, с таким увеличением, углядела бы на дне кратеров метеоритную пыль.

С присущей возрасту смекалкой, упреждая каждое намерение подать ей, протягивая деньги, она произносила:

– Вы не могли бы разменять? Десять рублей на две монетки по пять, а то я совсем ничего не вижу… – Так непринуждённо выговаривая одну и ту же фразу, она неизменно получала куда больше, чем на один только простой и невинный размен.

Несомненно, во всём этом присутствовало некое вычурное, нарочитое лицемерие, распознать которое, при всей его очевидности, казалось немыслимым и постыдным. Подле этой старушки, хотелось думать о вынужденном, скоропалительном своём благородстве, как о чём-то греховном, дурном.

Сменить гордыню на подаяние она не могла, но неявно нуждалась в этом. И, вовлекая посторонних в предосудительное, делала их соучастными своему непотребству… А вольно или невольно? – то был вопрос.

Впрочем, изредка находились те, кто пытался уличить женщину в обмане, либо лукавстве, но даже они не решались на большее, нежели как обменять монетку на требуемое количество, по номиналу56.

Нам не дано знать своей истинной ценности, как не умеем вполне понять и ближних, и дальних. Не владея этим навыком, преуменьшаем собственную значимость, или преувеличиваем её. Быть может, это некий способ указать на то, что мы не имеем права усердствовать лишь в том, что, как кажется, нам по плечу, и, если можем сделать больше, чем должны, то именно это и есть – то, что дОлжно.

Я давно не был в родном городе, и когда, через много лет, приехал туда ненадолго, первым делом отправился на угол гарнизонного Дома офицеров. Надо ли говорить о том, что он осиротел? Не преминув откликнуться на моё настроение, природа дала слово дождю, и, созвучный моим слезам, он вымочил всё вокруг, исключая маленький клочок асфальта, на котором прежде пережидала старость та крошечная бабушка. Терзая в кармане напрасно приготовленную купюру, я стоял, наблюдая за тем, как старожилы, стараясь не задеть едва видимое облачко мятной ванили, привычно обходят его стороной, а те, кто не застал старушки, смело ступают по свободному, сухому месту подле стены.

Можно ли убедить себя смириться с подобным, хотя когда-нибудь…

Любовь

Громкий смех, с которым дятел взмыл в небо, вспугнул воробьёв, что возились подле исходящей паром, случайно неподобранной навозной кучи. А поползень и синица, не обращая внимания ни на кого, всё трудились над небольшим ломтиком сала, подвешенным супротив окошка корыстным до зрелищ селянином. Пережидая студёную пору, когда из дел по хозяйству, – лишь натаскать в дом вдоволь воды, да засветло57 наколоть дров, чтобы хватило до следующего утра, делать было особо нечего. Вот от того-то, невзирая на крики домовитой супруги, мужичок и отхватил немного сала от приготовленного к Рождеству куска.

– Добро бы на какое дело, – возмущалась распаренная от печи жена. – А то ж баловство! И это в пост…

Мужик молчал и, пряча улыбку в волосах неровно вспенившейся кудрями бороды, устраивался у окошка.

– Ишь ты, гляди-ка, – Звал он жену поглядеть, – сидят, ровно братья.

– Некогда мне, – Обижалась женщина, а сама нет-нет, да и прищуривалась через голову супруга, чтобы рассмотреть, что там делают птицы.

А те и впрямь вели себя, по-родственному58. Устроившись по обе стороны, подтрунивали друг над другом, дразнились, как ребятишки за столом. Синица пугала, орлом растопыривая крылья, а поползень стращал её в ответ, размахивая перед лицом гвоздиком клюва. При этом каждый из них не забывал уписывать сало за обе щёки, и им было так вкусно, да весело, что любо-дорого поглядеть.

Вечером, когда супруги легли, жена долго прислушивалась к дыханию мужа, и только убедившись, что тот уже заснул, осторожно потрогала за редкие волосы. Тихонько провела ото лба к затылку, вспомнила, как по младости путалась в мужниных волосах, столь густы были они. «Вот, лысый уже почти совсем, а всё ещё мальчишка», – с материнской нежностью подумала она, и глубоко, сердечно вздохнула. Супруг вздрогнул и забеспокоился спросонья:

– Что? Нехорошо тебе?