Муха и Лебедь

Цивилизация не может принести блага – для того чтобы быть в ладу с самим собой и со всем миром, нужно слушать песни ветра в кронах деревьев или музыку волн, а не шум машин.

Из века в век люди делятся, объединяются, перемешиваются и топчут землю. А она, не делая никаких различий, превращает в перегной и нечистоты и чистоту.

Мудрецы взывают, учат, указуют, лечат больные головы и поднимают падшие души. Сеются семена разумного, доброго, вечного. Благо пускает ростки, всходит, но не может расцвести в полную силу. Его душат сорняки людских нравов: что грубых, что утонченных – губительных ядом своим. Его топчет общественная мораль – похабная, продажная, извращенная.

Где грань между святостью и ханжеством, гурманством и извращением, практичностью и низменностью? Почему они идут бок о бок? Умнейшие люди ищут ответ, но не могут найти. Кто из мыслящих прав – все правы. Кто из мыслящих не прав – все неправы.

Зачем мы обвиняем во всем несовершенство мира? Он лишь зеркало.

Зачем, смотря на того или другого человека, мы говорим, что он плох? Он лишь малая суть всего человечества.

Все существа достойны счастья и сострадания. Все хорошие. Даже люди.

И, как и все люди, нехорошие люди – очень хорошие, только болеют сильно. Недуги терзают их, обрекая на мучения и страдания. А они, в свою очередь, под влиянием болезни мучают и заставляют страдать окружающих.

Что за хвори изводят нехороших людей? Да самые обыкновенные, встречающиеся и у всех остальных: дурость, жестокость, гнев, ненависть, гордыня, зависть и алчность.

Именно из-за помрачений, а вовсе не потому, что они плохие, и творят «нехорошие люди» зло.

Именно из-за помрачений, а вовсе не потому, что был плохим, капитан Акулов не помог балерине Белолебедевой.

Интеллигентные девушки вызывали у него почесуху нервной системы, а если они в придачу были еще и красивыми, то ранимая капитанская душа покрывалась зудящими язвами неприязни.

Людям свойственно превращать свои недомогания и заблуждения в так называемую жизненную позицию, которую они культивируют, демонстрируют и считают неизменной. Акулов не был исключением.

Но после ухода Анны Белолебедевой его мысли смешались в какое-то вязко-ватное месиво, а чувства – в тошную бурду.

И так обидно ему было вместо заслуженного триумфа испытывать свербящую тоску и даже вину, что тянуло его выть и лаять.

Акулов походил из угла в угол, допил малек, сгрыз сухарик, покурил, повздыхал, но облегчения не почувствовал.

Тогда он принялся слоняться по отделению, кидаясь на встречный мелкий подчиненный состав, хамя среднему и поворачиваясь спиной к старшему.

– Ты че, ик, Акулыч, ик? – обиженно проикал облаянный им сержант Помятый. – Аль не закусил? А же тебе сегодня нормально отстегнул и еще сверху, как родному, литру беленькой принес.

– Эврика! Голубчик ты мой, а я и забыл, – радостно воскликнул Акулов, пытаясь облобызать сопротивляющегося сержанта. – Сейчас мы все поправим, а то мне чего-то с души тошно. Айда ко мне в кабинет, устроим совещание, и Наливайченко зови, пусть наливает, и Карасева пущай возьмет. Я проставляюсь. Ха-ха-хее! Завтра выходной, посидим как нормальные пацаны. А стажеру Пуделеву дай команду идти за них в дежурку, пусть к службе привыкает. Давай-давай-давай. Чтобы через десять минут все были у меня на совещании.

Повесткой дня спонтанного совещания стал визит гражданки Белолебедевой. Акулов, жестикулируя стопкой и посыпая все вокруг беломорным пеплом, вещал:

– Вот учись, Карасик, ты у нас еще зеленый, как с истеричками разговаривать. И остальные имейте себе в виду. Тоже мне прима-балерина! Думала, что мы перед ней скакать станем и слезки ей вытирать. Упорхнула, белый лебедь, глаза просохли, огнем загорелись.

– А она красавица, – мечтательно протянул захмелевший вперед всех Наливайченко.

– Я и говорю, что дрянь! – согласился с ним Акулов. – У меня бывшая соседка по коммуналке такая же была, как щас помню. Светуля-красотуля, интеллигентная вся из себя, молоденькая. Краля, ее мать! Я за ней ухаживать пробовал. А она от меня нос воротила, как от отрепья какого. А когда зажал пару раз, так вообще стала шарахаться, как от выгребной ямы. При соседях нотации читала, всю плешь мне проела: на пол не плюйте, окурки, бутылки пустые, вещи грязные, и чистые тоже, по местам общего пользования не разбрасывайте. Все за собой убирайте. А если пьяного вас стошнило, так тем более убирайте. Представляете? Никакого понимания.

– Садистка, – ужаснулся молодой Карасев, – не дай бог на такой жениться.

– Да, жена должна быть нормальной, понимающей, – подтвердил Помятый и, подумав, проикал: – И, ик, чтобы непременно компанию поддерживала, ик! Но в меру, ик, пила, и хозяйственная чтобы.

– По мне так лучшее хоо-лоос-тым, – протянул Наливайченко и любовно посмотрел на бутылку.

Все с ним согласились, выпили за свободу, и Акулов продолжил:

– Я как сейчас, выпивший был, но трезвый, а ейный ухажер, интеллигент очкастый, замечание мне сделал. А я ему морду набил. Так она на меня заяву начальству накатала.

Слушатели охнули:

– Вот тварь!

– Как можно так людей подставлять? Скотина!