Муха и Лебедь

– А он действительно уехал? – непривычно настойчиво повторила Белолебедева и, пытаясь унять заболевшее, мечущееся сердце, снова села на пол, но на этот раз по-турецки и с независимо поднятой головой.

– Откуда нам знать? У меня своих дел предостаточно, еще чужих проблем не хватало, – жеманно возмутился фон Штейн-Мандзюк, косясь на нее сверху вниз, – я не желаю мучиться «загрызениями» совести за все человечество. Ты знаешь, что такое «загрызения» совести?

– Это когда угрызения уже загрызли? – предположила Анна.

– Угадала, собака такая, – обворожительно засмеялся фон Штейн, – да, это когда загрызли вусмерть, и теперь уже все равно. Ладно, бывай, Аня. Пошли ребят, пора.

В этот момент в зал вошла Павлова Еленочка Павловна, за глаза прозванная «серым кардиналом». Неизвестно, зачем она была при труппе, какую должность занимала и занимала ли вообще. Будучи в курсе всего и вся, она во все лезла и за все отвечала, а еще имела свойство неожиданно появляться в эпицентре любых событий.

– Добрый вечер, что это у вас тут? – она охватила взглядом собравшихся и остановила его на Белолебедевой.

– Да вот – плачет, – лебедь № 10 повела в сторону Анны сморщенным носиком.

– А вы, стало быть, утешаете? – укорила их Павлова, словно воспитательница подопечных детишек. – И что это у вас в коридоре? Рюкзаки, сумки, шампура. Алкоголизм, ожирение и отмороженные почки.

Даже королевская семья и приближенные к ней выглядели смущенными, а рядовые лебеди и вовсе провалиться были готовы.

Раздался нестройный хор виноватых голосов:

– Мы репетировать едем… На природе…

– Да! Непосредственно у озера…

– Шашлычки слегка…С помидорками и огурками.

– Мы ничего…

– Да мы не…

– Идите уж. Что же я, сама молодой не была? – вдруг по-матерински рассмеялась Еленочка Павловна. – Много не пейте, жирного не ешьте, на земле не сидите.

– А можно? – испуганно пискнул Вольфганг-Глеб.

– Нужно! Потому как делу время, а потехе час. Отдых в нашем деле необходим, но в меру, – напутствовала Еленочка и махнула рукой.

– Мы вас хотели пригласить. Пожалуйста, поедемте с нами, – замироточила Королева-Юлия.

– Нет, у меня дела, – отрезала Павлова, – а вам даю добро. Оправляйтесь, быстро.

– Будет сделано, – козырнул Рыцарь Ротбарт.

И дружный балетный коллектив умчался на шабаш.

Анна была далека от закулисных дел, нисколько ими не интересовалась и ничего в них не смыслила. Это не мешало ей, а скорее, наоборот, помогало.

Еленочка Павловна, появившись в их театре, вызвала страшный переполох. О ней толковали и судачили, называя любовницей кого-то Там, серым кардиналом, стервой, злыдней, мымрой и крысой.

Только Анечка Белолебедева ничего не слышала, не говорила, искренне считая Павлову очаровательной, доброй и заботливой женщиной. За что та назначила ее своим «любимчиком», а коллектив окончательно вышвырнул из своих рядов.

– Аннушка-солнышко, что случилось? – Елена обняла Анну, прижав к теплым подушкам своей груди, гладила ее по голове и причитала: – Маленький ты мой, бедненький ты мой. На кого стала похожа. Исхудала совсем, лица на тебе нет. Смотреть страшно. Ты бы к бабке сходила – не иначе как сглаз. Невезучая ты. Маленький ты мой, бедненький ты мой.

Растущий ком безжалостно распирал горло, под ребрами все рвалось в клочья, и Белолебедева, лишившись последних сил от душевной боли, заплакала, словно погибающий детеныш.

– Ну-ну, поплачь-поплачь, – одобряла Павлова, поглаживая и похлопывая вздрагивающую спину девушки, – исхудала-то, как скелет. Лицо словно череп кожей обтянутый.

– Неужели как череп? – сквозь слезы улыбнулась та, отстранилась, и, вытянув руку с воображаемым черепом, продекламировала:

– «Бедный Йорик! Я знал его, Горацио. Это был человек бесконечного остроумия. А теперь это само отвращение и тошнотой подступает к горлу».

– Ох, не паясничай, Аня. Йорик, не Йорик, а я хочу тебя отругать. Терпеливость, спокойствие и доброта не так хороши, как кажется. Нужно давать сдачи. Понимаешь? Ты что, обижаться не умеешь? Тебе нравится, когда тебя унижают?

– А с чего мне обижаться? Они действуют по правилам жизни. Ни мое озлобленное «гав», ни мое жалобное «мяу» ничего не изменят. Только больше раззадорят. Лучше промолчать. Молчание громче и доходчивее слов.

– «Мяу», – передразнила Елена,– лучше «мяу», чем ослиное молчание.

– Ничтожный, немой писк, который никто не услышит и не пожелает понять. Прости, Лена. Все эти хитросплетения жизни, я в них ничего не понимаю.

– А пора бы научиться, чай не ребенок пятилетний.

– Ладно, я пойду. Спасибо тебе за все, Леночка. Прости за истерику. Так надоело все. Балет-кордебалет… С чего я взяла, что он для меня главное в жизни? Это идея, внушенная мне матерью. С шести лет я не живу, а танцую. Танцую мимо всего, даже не заметила, как мы переехали, как отец умер и отчим появился, как она в Париж уехала и родню на меня повесила, как наш дом в деревне исчез. Я знаю, что это было, но чувствами не помню. Город этот… Кордебалет.