Муха и Лебедь

Но косари, вдохновенно увлеченные своими злодеяниями, не обращали на них никакого внимания.

Как страшна человеческая жестокость! Не столько силой своей, сколь бессмысленностью и безумием.

Так исчез призрачный рай на берегу реки. «Я уеду туда, где мое счастье никто и ничто не испортит. Пора!» – твердила Анна, спешно покидая проклятый отныне дом отдыха.

И снова электричка, и снова пейзажи за окном, и мысли…

«Вот так. Соловьиные трели сменились пением цикад. Страна облаков проплывает за окном. Совсем скоро туча скворцов с оглушительным звоном закружит в небе, облепит тополя, провода и антенны города и улетит туда, где станет лучше, чем здесь. Я улечу раньше – уеду туда, где всегда было лучше, чем везде», – грезила Анна.

А Муха почему-то думала про тревожные, холодные как могила, укрытия и про зиму, с ее мертвелыми белыми мухами, которых она никогда не видела, но слышала про них невыносимо страшные рассказы.

Глава 16. Убийство

«Только бы поскорее ее продать! Я не вынесу жизни в ней. Продать и сразу уехать», – думала Анна, возвращаясь в квартиру, в которой столько страдала.

Она шла под исполинскими многоэтажками, ощущая себя микробом на скелете города. Так тошно это было после недавней жизни у реки. Ноги не несли ее в постылое жилище, переставшее быть «домом» и никогда не бывшее «очагом».

Притихшая Муха ехала на рюкзаке за спиной девушки, покачиваясь, словно всадник в седле.

Оранжевые фонари рассматривали их и успокаивали мягким светом.

«Ей богу, на улице уютнее, чем в этой треклятой квартире. Заночевать, что ли, на скамейке, ночь теплая. Даже кромешная тьма наполнена светом – это и есть сознание. Жалко, что в городе не видно звезд, – усмехнулась Анна и перевела взгляд на часики, – часы дышат секундной стрелкой, вверх-вниз, вверх-вниз, вдох-выдох, вдох-выдох. Дыхание времени, с которым не поспоришь, оставаясь с каждой секундой в настоящем. Один часовой пояс со звездами».

Она рассматривала циферблат, словно искала в нем решение своих проблем, поглаживая пальчиками холодную гладь стекла. И вдруг обрадовано проговорила:

– Да, все верно! Спасибо! Я сниму деньги с кредитки: в деревне в ходу только наличные. А долг погашу после продажи. Долг – это глупости. Какое он имеет значение? Главное уехать, а остальное неважно.

И, воодушевившись, Анна уверенно двинулась дальше.

– Важж-жно, неваж-жжно. Продаж-жжа, не продажж-жа, – передразнила ее уставшая Муха и добавила: – Ложж-житься ужжже нуж-жжно. Зз-завтра разз-зберемся.

Лифт вытряхнул их в катакомбы семнадцатого этажа. Справа, в самом конце этажного тоннеля, горел гнилостный, мутный, желто-зеленый свет. А слева, где находилась Анина квартира, было совсем темно. Девушка чертыхнулась и неуверенно направилась туда, подсвечивая путь мобильником.

Один шаг… Шорох… Второй шаг… Движение воздуха, теплое, словно чье-то дыхание… Третий шаг… Дрожь по всему телу и лед в сердце…

А на четвертом шагу маньяк Андрей Коршунов, жестокий и неотвратимый, как сама судьба, напал на балерину Анну Белолебедеву. Длинным острым ножом пригвоздил он Лебедя к деревянной двери. Так энтомолог булавкой пронзает бабочку, пришпиливая бедняжку к картонке.

Для садиста жертва – это его вожделенная собственность, ценный трофей, добыча, любимая вещь. Злодей изнывает от жажды, для него чужие надежды, чаяния и жизнь – живительная вода, а мучимый им – манящий колодец.

Чудовищна бездна предсмертных мук, пульсирует потоками невыносимых страданий. Плоть гибнет, а душа корчится от боли.

Девушка, обезумев, все глубже погружалась в то, что называют адом. Ей бы перестать чувствовать, впасть в забытье. Но она обоняла чужое дыхание с тошно-сладким запахом порченого мяса. Чужие пальцы потным, липким наждаком сдирали кожу с ее шеи. По горлу струилась расплавленная медь, обжигала язык, пенилась и капала с губ.

Угасающим зрением всматривалась Анна в чужие зрачки – огромные и немыслимо черные, ядовитыми тварями пучащиеся в красных белках, между щетиной ресниц и пористыми, в испарине, веками.

И тут причудилось Анне немыслимое. Что когда-то, неведомо давно, она сама так же убивала. И были крики ужаса, невыносимые, не из этого мира. Оглушительно звучащая боль. Перед тем как все стихло, девушка с изумлением осознала, что это ее собственный голос, переставший быть человеческим.

Коршун продолжал наносить удар за ударом, но Лебедю больше не было больно. Она умерла и стала равнодушна к своему телу, и тело истекало кровью без всяких сожалений.

– Брось ножжж! Не трожжжь! – Муха защищала Анну, отчаянно кидаясь на лицо убийцы, и звала на помощь людей, шевелящихся за соседскими дверями, – поможжж-жите! О божже, да поможжите жже! Гражжждане, как можжжно? Вы жжж-же нелюди, зз-звери! Что жжже вы?! Где ж-жже вы?!

Преступник отмахивался от нее, давя, выламывая крылья и лапы, но отважная насекомая, несмотря на чудовищные раны, снова и снова бросалась, вцеплялась и кусалась.

Коршунов вскрикнул от боли, когда она в очередной раз вгрызлась ему в глаз, изловчился и, не переставая кромсать Лебедя, прихлопнул Муху.