Мухосранские хроники

В примечаниях к тексту Моисей записывал собственные мысли на тему основного сюжета. Делал это в произвольной форме, тем языком, которым не положено излагать научные идеи, а более пристало сочинять бессвязные тексты в стиле «поток сознания». Но поскольку не только жизнь, но и сознание Сайкина представляли собой вполне упорядоченные процессы, то и упомянутый поток более походил на городскую речку, заключенную в бетонные оковы для придания ей ландшафтной благопристойности. «Умбрик, откуда ты взялся на нашу голову? – писал Моисей. – Что ты такое – дар небес или адское искушение? Любое изобретение несет в себе черты того и другого, но тебя никто не изобретал специально. Тебя не предсказывали футурологи, тебя не предрекали лжепророки, еще пару лет назад о тебе не знала ни одна собака в ученом мире. И вот ты есть, и что прикажешь с тобой делать?» Или еще: «Что если все не так? Не восстановление памяти, а ее сшивание, да не суровыми нитками, а хорошим кетгутом? Отторжение клипового мышления, губительного для интеллекта, и восстановление мышления базового, сущностного, аналитико-синтетического? В подтверждение имеем эффект Женевьевы. Фигово, что это слабо объясняет феномен Капитана… Думаем, старик, думаем». И снова: «Тебя не было, но вот ты появился, и с тобой приходится считаться. Человечество достигло того уровня, когда делает открытия за пределами собственного понимания. Хотел бы я знать, какое открытие последует за тобой: Может быть, «ведьмин студень»?» Ну, и так далее в том же смятенном, несколько нервическом духе. В конце концов, главное достоинство примечаний заключается в том, что их легко можно удалить без ущерба для основного текста.

Между тем, пока Моисей занимался сочинительством, укрывшись в свой квартире, как улитка в раковине, вокруг него, в связи с ним или, напротив, вне видимой связи происходили разнообразные события.

Лаборант Блинов, оказавшись предоставлен самому себе и, не воспринимая вялые потуги Лавашова на руководство исследовательским процессом всерьез, перестал появляться в лаборатории, поскольку ушел в запой. В простой, русский, беспричинный запой. Никто по этому поводу не сокрушался, обычное дело. Ну, как ушел, так и вышел, дольше чем на три дня бунтарские порывы Блинова никогда не простирались. Алкоголь был качественный, черти с инопланетянами и мальчиками кровавыми не являлись, а без визитеров пьянство в одну харю скоро надоедало. Уже к обеду очередного понедельника Блинов сконденсировался из теней и шорохов на рабочем месте, притихший, благоуханный и взлохмаченный противу обыкновенного.

У смежников в Выхухоленске умбрик внезапно манифестировал эффект, который обозначили непонятным термином «теплая сверхпроводимость». Моисея пригласили на конференцию, но он отфутболил ангажемент лаборанту Лавашову. Тот двинулся в неблизкий путь с большой неохотой, взявши с Блинова кровавые клятвы не шалберничать в отсутствие социально ответственных сотрудников. «По-твоему, я кто, законченный чудозвон? – мрачно осведомился тот и, опасаясь получить утвердительный ответ, упредил события: – Это риторический вопрос, умник».

А спустя неделю после начала Моисеева затворничества умер Капитан.

* * *

– Как это случилось? – спросил Моисей.

Они с доктором Корженецким сидели на скамейке в одной из дальних аллей «Калачовки», подальше от сторонних глаз. Между ними, словно меч между рыцарем и девственницей, стояла фляжка из нержавейки, с водкой, уже наполовину пустая, а в руках у каждого зажат был пластиковый стаканчик. Все по-простому.

– Халатность персонала, – сказал Корженецкий. – Виновник уже наказан.

– Закопан на заднем дворе? – с горькой иронией уточнил Сайкин.

– Лаврентьич велел и для тебя там местечко припасти, – серьезно кивнул Корж. – Вот сейчас помянем Капитана…

– Не смешно, Паша.

– Я ему так и сказал. Он пораскинул умишком и согласился. Так что живи пока.

– Ты долго будешь кота тянуть?