Муляка

— Что-то грязно тут у вас, — говорит она.

— Как — грязно, Лена? — недоумевает Мила. — Мы же прибрались!

Милу к тому времени хотят выгонять из лагеря.

— Даша, а ты что думаешь?! — восклицает она.

Я вспоминаю грязный стол, мне хочется завопить: «Вооон!», но я беру себя в руки и говорю какую-то блудливую речь.

На море я ещё сильнее натёрла ноги, в ранки попала зараза, и мы с Лоттой (чтоб мне не было так страшно) отправляемся в медпункт.

Там сидит Юля. Она улыбается, по-детски надувает пухлые щёки и губы, как будто решает в уме задачу, говорит, чтоб я не боялась, резать не придётся, обрабатывает мне ноги и сообщает, что нужно ждать мазь Вишневского, её в обед привезут. Лотта чуть ли не силком заставляет меня надеть её шлёпанцы — у неё большой размер и, перебинтованная, я могу влезть только в них.

На обратном пути нас ловит начальство верхнего лагеря. Они по сей день уверены, что мы с Лоттой относимся к ним. Не протестуя, мы отправляемся на склад — обрезанными пластиковыми бутылками фасовать из больших мешков сахар, крупы и макароны по килограмму.

Я не знаю, сколько весит килограмм и насыпаю то полкило, то три. Не беда. Ещё я не совсем понимаю, зачем нужна гуманитарная помощь через месяц после наводнения: магазины открыты, полевые кухни работают, первоначальные компенсации более или менее выплачивают.

Я сижу на сахаре, и вскоре меня окружает стая мух. Они пытаются сесть на спину и ноги, я ругаюсь, шлёпаю их сахарными ладонями — и они летят настойчивее.

Юля только что сделала перевязку, и до прибытия мази Вишневского мне не стоит принимать душ.

— Лотта, — ною я, — поможете?

Мы набираем ведро воды и топаем в банную палатку. Там душно и прыгает лягушка. Но мне плевать. Я раздеваюсь, мою своей же майкой грудь и живот, потом встаю на локти и колени, задрав стопы вверх, и спину мне протирает Лотта. Кое-как счищаем с меня сахар. На фасовку мы не возвращаемся.

— А котёнка нашего вытащили, — сообщает мне мотоволонтёр. — Мужик пришёл, разбомбил стену и вытащил. Каптёр его прозвали.

Я безмерно рада за котёнка.

— Лёха, — говорю, — а прокати меня напоследок вокруг лагеря?

От кухни доносится чей-то хохот:

— А ты знаешь первое правило байкеров?

— А на спор, уронит? — кричу я в ответ.

Лёха не уронил. У него спустило заднее колесо. Кое-как мы доезжаем до лагеря.

— Ну, пошли, — говорит Лёха.

— Куда? — настораживаюсь я.

— В палатку. Теперь ты просто обязана мне дать. Ты мне колесо спустила!

Я смеюсь и целую его в щёку, а Лёха злится.

Работать перед отъездом неохота, и я усаживаюсь возле пьющих мужиков.

Подходит Саша — восьмилетний сын Лены.

— Вы не видели карты? — робко спрашивает он. — На столе лежали.

Мне стыдно признаться, что я их выкинула вместе с мусором, и я молчу. Огорчённый Саша уходит.

Я предлагаю свою помощь в починке байка, но Лёха смотрит на меня волком. Потом пытается поднять меня на руки и уволочь в палатку, я так вцепляюсь в раскладушку, что он не может меня оторвать.

— А я её поднимал! — гордо заявляет идущий мимо Андрюха.

— Юля! — говорю я возле медпункта. — Ну, где логика?

Вместе с Юлей сидят молодые менты, и я откровенно красуюсь напоследок.

— Он расстроен, — отвечает мне один из них. — Вот тебе и логика. Если ты ему дашь, он воодушевится и займётся ремонтом.

Мы с Юлей понимающе переглядываемся. Мы нащупали грань между мужской и женской логикой.

— Доброго пути, — говорит она. — Мы тут до конца будем.

Вскоре верхний лагерь снял отдельный дом и полным составом перебрался жить в него. Наши медики примкнули к городским учреждениям.

Я не знаю, кто такой «старшина», но он — пожилой кавказец — приезжал в лагерь за кастрюлей и о чём-то долго разговаривал с Лёхой. Я лежу на пенке за палатками и дремлю. На меня обрушивается поток воды. Это приятно, но неожиданно. Медленно очухиваясь, сажусь, достаю из кармана и отбрасываю подальше мобильник. Вода продолжает литься. Лёха держит надо мною пятилитровую баклажку.

— Старшина сказал: «Бери её силой и увози!» — вот увидишь, так и будет!

Поезд в семь, а в шесть приходит машина. Мне жаль Лёху, он разобиженный и милый. Я подхожу, чмокаю его в губы, отбегаю и тащу к машине какой-то мешок. Лёха нагоняет меня и спрашивает, что это было.

— Выражение искренней симпатии, — отвечаю я.

— А давай ещё раз? — Лёха смотрит, как котёнок Тёма Фрейд.

— А давай!

Мы ещё раз чмокаемся, чуть дольше, и после этого он начинает звать меня солнышком и таскать вместо меня тяжести к машине.

Когда мы уже сели, я поняла, что держу в руках стаканчик, из которого пили коньяк на посошок.

— Лёшааа! Лёшенька! — зову я, и он бежит со всех ног.

— Что? — его радостное лицо не помещается в окно.

— Выброси стаканчик, пожалуйста!

Он матерится, но покорно несёт стаканчик к урне. Через несколько минут возвращается с котёнком Тёмой Фрейдом и протягивает его мне.

— Возьми с собой? Он хороший.

— Мне некуда, — честно отвечаю я. — Мне и самой-то жить негде.

— Наклонись! — кричит Лотта. — Я вас сфотографирую!