Муравьи революции

Прибежали ребята из рот и быстро растащили литературу.

На моё счастье адмирал был из тех людей, которые делают карьеры с помощью своей добродушной бездарности и влиятельной и красивой жены. Адмирал считал себя сановником, близко причастным ко двору, и единственные потрясения, которые он воспринимал и понимал, — это когда им был недоволен кто-либо из причастных к экипажу князей. Революция же с её драмами проходила мимо его сознания. Восстание на яхте его тревожило только потому, что он не знал, что скажет на это его величество. Когда на яхте всё успокоилось, он быстро забыл все свои тревоги.

И потому, наскочив на непорядок в пекарне, он поинтересовался только его формальной стороной, что и спасло меня. Будь на месте адмирала «шкура» или ротный, моё дело было бы плохо.

Но, так или иначе, моя «литературная» беседа окончилась для меня благополучно.

Пекари надо мной смеялись:

— Вот, поди же ты, революционер, а как дисциплину знает: так тянулся перед адмиралом, аж «шкуру» бы зависть взяла.

Но мне было не до шуток, я всё ещё боялся, как бы моя штаб-квартира не провалилась. Но прошло два дня, и меня никто не беспокоил. Пекари тоже прислушивались и ничего подозрительного не слышали.

Наша работа опять вошла в свою колею.

Отлучался из экипажа я довольно часто. Целыми часами торчал вместе с массой на Офицерской улице, где «заседал» Совет.

Многотысячная толпа гудела, как в улье. Из Совета иногда кто-нибудь из депутатов выходил на балкон и произносил речь; наступала тишина, и толпа внимательно слушала. Задние напирали на передних, и получалась весьма значительная давка. Полиция смылась и совершенно не показывалась. Сновали дружинники с огромными артиллерийскими револьверами у поясов, которые тяжело и неуклюже болтались. У некоторых за плечами торчали винтовки. Обстановка для работы Совета была чрезвычайно сложной: с одной стороны, льстивые улыбки правителя Витте, с другой стороны, огрызающаяся треповщина. Исчезла полиция, жандармы, шпики, а черносотенная пресса становилась наглее.

Чувствовалось, что реакция готовится прыгнуть. Совет рабочих депутатов медленно нащупывал почву, осторожно направляя свои шаги. Эта медленность нервировала рабочие массы.

Напряжение накоплялось, обе стороны следили друг за другом.

Правительство притаилось и выжидало: для него было ясно, что Совет был силён главным образом рабочим движением, но слаб был организационной подготовкой. Но правительство понимало, что и у него не совсем благополучно, что военная сила значительно расшатана, и достаточно одного неосторожного шага, как эта сила превратится в прах. Поэтому, несмотря на организационную слабость Совета, правительство арестовать его не решалось. Витте приглядывался и выжидал удобного момента для решительного прыжка. Совет не спускал с него глаз.

Власти не было. Но чувствовалась борьба двух гигантских сил: Офицерская, где заседал Совет, и дворец, где заседало правительство, были двумя центрами; вокруг этих центров сгущались смертельно непримиримые классовые мысли. Все думали одно: кто кого.

В этой напряжённости мы, маленькие работники, как угорелые, метались по полкам, по собраниям, по матросским экипажам, таскали охапками литературу, которая быстро растекалась по тоненьким жилам батальонных и ротных связей и переваривалась, как в огромном желудке. Порой собирались в какой-либо военной части и проектировали «отказ» или «волынку», и всё это без планомерной связи с главным — с организующей мыслью Совета. Но ведь мы были только муравьями, терпеливо кормившими только-что народившуюся революцию…

В 14-м экипаже

Вскоре после нашей первой встречи на пекарню зашёл Шеломенцев.

— Ты что, в наказание паришься здесь?

— Здравствуй. Да, формально — в наказание, а фактически — по негласному моему ходатайству. Штаб для моей работы понадобился, ну я и избрал пекарню. Выход отсюда свободнее. Ну, как твои дела?

— Дела что. Вот говорить с тобой пришёл. Нервничают наши в 14-м, боюсь, как бы не сорвались. Митингуем почти целыми ночами, измучились. Боюсь, как бы братва не натворила чего. Начальство разбежалось, а это — признак плохой… Провокацию могут сочинить. А это легко, народ у нас буйный.

— Как-то неловко выходит, опять в одиночку. Что ты думаешь предпринять?

— Думаю всё по-старому, как прошлый раз говорил: использовать надо настроение.

— Выступить надо и втянуть в это выступление как можно более широкий круг матросов, если можно, и гвардию. У тебя ведь там хорошие связи.

— Связи-то хорошие, но гвардия на подъём тяжела. Вот если бы случилось что-нибудь вроде Кронштадта, тогда, пожалуй, и гвардия колыхнётся, а так её поднять будет трудно.

— А Гвардейский экипаж?

— Ну, наши не поднимутся на восстание, пока не вернутся команды с «Полярной».

Шеломенцев, опершись локтями о колени и подперев руками подбородок, молча смотрел в одну точку. Смуглое лицо его сделалось мрачным и усталым, чувствовалось, что человек несёт большую на себе тяжесть и ответственность за себя и за всех, кто за ним идёт…

— Тяжела, брат, эта штука, революция.