Мурло

Полтора месяца назад Диме стало грустно. Вроде бы всё было как прежде. Но вещи, которые раньше доставляли ему удовольствие, перестали делать это: от различных печений, конфет, сухарей он отказывался; книги читались вяло, задания не делались. На первых порах он связывал своё состояние со школьными проблемами. Он вечно спорил с учительницей по истории, Клавдией Георгиевной: то о гомосексуализме в Древнем Риме, то о Великой депрессии, то об отравлении Геринга на Нюрнбергском процессе. Всякий раз спор был хорошим. Честным, без криков, аргументированным. Диму порой так сильно это захватывало, что после спора он мог месяцами изучать тему дискуссии, но никогда не делился с учительницей дополнительными изысканиями. Стоит отдать ему должное: он переживал за её авторитет в классе, хотя на её месте он не дорожил бы уважением своих одноклассников.

Как это часто бывает с меланхоликами, Дима был одиночкой. Однако никто его за это не презирал: с ним попросту не общались, он был незаметен. Даже ходил тихо, сновал меж партами, как призрак. На него обращали внимание, только когда он сильно кашлял, опаздывал на урок, что-то громко ронял или спорил с учительницей по истории. Его заклеймили чудаком, оттого что никто его не понимал. Зачем Дима спорил с Клавдией Георгиевной? Неважно. Главное, что она отвлекалась и забывала про контрольную работу.

Полтора месяца назад Дима затронул не отвлечённую тему, а, как Клавдии Георгиевне казалось, непосредственно её касающуюся. Дима ходил по хрупкому льду и даже не сознавал этого. Сначала он удивился, что в их учебнике по истории в разделе про Вторую мировую вскользь упоминается о вторжении СССР в Польшу в 1939 году. Когда учительница сказала, что это малозначительный факт, Дима ещё не догадался, что продолжать этот разговор дальше не стоит: закончилось всё его предположением, что если бы Гитлер не начал мировую войну, то это сделал бы Сталин. Клавдия Георгиевна выгнала Диму из кабинета и разрешила войти только с позволения директора. Директора его предположение рассердило ещё больше, и он вызвал его маму — она преподавала в соседнем кабинете. Светлана обязалась провести с сыном профилактическую беседу и заверила директора, что подобные выходки больше не повторятся.

Придя домой, Дима открыл свой блокнот и записал мысль, которая пришла ему в голову после разговора с директором: «В нашей стране "Ты не о том подумал" звучит не как оправдание, а как обвинение». Вечером того же дня к ним в гости заглянула Катя, и после её ухода Дима загрустил.

Когда Светлана неделю спустя спросила его, что с ним случилось, он ответил, что начитался книжек и с их помощью выстроил у себя в голове идеальный мир, в котором нет быта, хаоса и есть только важное. Но он столкнулся с реальностью из-за конфликта с Клавдией Георгиевной, ставшим для него «оплотом бытовухи». И от этого столкновения в нём что-то надломилось. Дима попросил маму не переживать и сказал, что на каникулах это пройдёт. Но ничего не прошло. Сначала ему становилось легче во время визитов Кати: он оживал, весело с ней разговаривал, смеялся, радовался, когда ему удавалось заставить её посмеяться. Однако она уходила, и ему становилось ещё грустнее, чем до её прихода.

Дима понял, что влюблён в Катю, неожиданно. Сидя в туалете, он прошептал себе под нос: «Влюбился в Катьку», и рассмеялся. Однако скоро он прекратил смеяться, осознав, что открыл себе правду. С тех пор даже визиты Кати не радовали его: Дима подумал, что, если бы раньше разобрался в своих чувствах, всё было бы по-другому. Но теперь у неё был Егор.

12

Катя со скрипом открыла дверь одинокого дома дяди Жоры, и с козырька посыпались комья снега. Домрачёв стоял сзади и светил девушке фонарём: луч холодного света выбирал из мрака запылённые брошенные вещи. В сенях на съедение моли была брошена рваная рубаха — одна из немногих вещей, оставшихся от гардероба дяди Жоры. В ледяной пол врастали потрескавшиеся галоши, соседствуя с высушенными тельцами насекомых. Со стен прихожей сквозь разбитые стёкла на Домрачёва смотрели знакомые родные лица: радостные, грустные, уставшие, счастливые, толстые, худые, чёрствые и одухотворённые. В первой комнате гости наткнулись на неглубокие колеи на пыльном полу: за двумя широкими тянулся тоненький хвостик — тащили телевизор. Голая книжная полка висела на одном гвоздике. Возле неё Катя нащупала выключатель и нажала на него — комната обнажила свои пожелтевшие тайники.

— Смотрите-ка, не отключили ещё. Будет свет у вас, значит, — сказала Катя.

Когда зажглась лампа, Домрачёв тихонько подошёл к застеклённому шкафу и нежно прикоснулся к его прозрачным дверкам, как к чему-то сакральному. За ними среди ровных незапылённых кругов от сервиза в перламутровой рамке стоял чёрно-белый портрет дяди Жоры. Перед фотографией на коричневых блюдцах застыли в парафиновом поту горелые свечи.