Мурло

Домрачёв положил свёрток с монетами в ведро дядиного колодца, опустил его на самое дно и тихонько закрыл за собой деревянные дверцы.

Часть вторая

14

Илья Михайлович Гальцев проснулся рано, как и всегда. Полежав недолго на кровати, он с трудом поднялся и пошёл во двор. Он любил поморозить себя с утра: сидя на куске бордовой шкуры, постеленном на замёрзшей лавке возле участка, он с наслаждением курил и кашлял. Вот уже несколько дней он сильно грустил. Тому поспособствовал визит Домрачёва в Михайлово: когда он уехал, у Ильи Михайловича случился разговор с женой Надеждой и он узнал, что Георгий Аркадьевич Домрачёв был её первой любовью. Больше шестидесяти лет они жили вместе, но о дяде Жоре он узнал только сейчас. Сам Илья Михайлович стал забывать свою жизнь. С памятью у него были большие проблемы: иногда он мог забыть начало предложения, которое только что начал, — а его любимая жена ничего не забывала. Он будто завидовал ей. Он хотел помнить всё, даже ужасы войны, но даже это ушло. Старик помнил только друга Лёшу или Борю…. Того подорвало на мине. И это всё, что осталось в его памяти после войны. Он помнил, как встретил красавицу Надю в Аше или в Каменске… Помнил, как поженились. Где же их сын теперь? Почему не навещает?

Илья Михайлович смотрел на морозное утреннее небо и потихоньку успокаивался. В последнее время старик спал плохо: вечно просыпался то от собственного храпа, то от жары, то от холода; иногда снились кошмары, но и их он быстро забывал. Не успевал открыть глаза и отдышаться, как то, что его так сильно напугало, исчезало. Утренние часы старик любил больше всего: вся деревня ещё спала, даже петухи не кричали, природа была ещё замурована в ночном морозе. Разве что трасса вдалеке никогда не умолкала, все сновали куда-то, торопились, никак не могли успокоиться. Вот и Илья Михайлович никак не хотел успокоиться. Тело его хотело, а сам он — нет. Ноги говорили: «Всё, хватит, старик: находились. Отдохни и нам дай отдохнуть». А он не слушал их. Осенью ходил по грибы. Весной пахал. Летом убирал. Зимой только делать было нечего. Разве что кур кормить да яйца собирать. Корову они уже восемь лет не держали: было тяжело. А заниматься чем-то хотелось. Пробовал он пять лет назад за мемуары взяться, но не пошло: помнил уже тогда мало, да и то, что помнил, давно размылось во что-то общее. Додумывать он не хотел, да и не мог. Потом решил пробежками заняться. Тоже не увлекло: пробегал с полкилометра и чуть не падал. Садился, бывало, где не занято было, и дышал, дышал, дышал. Стал в одно время читать, что не успел, — заболели глаза. Пробовал гнать самогон — намучился. Выпил первую партию — плохо стало. С тех пор так и не пил.

Надежда уже год как была лежачая. Старик за ней ухаживал как мог. Всё хозяйство на себе тянул. Думал он, что с ней мучается. А она — что она? — с ним. Так и жили они. Молчали в основном. Обо всём на свете будто бы уже поговорили. Однако любили поболтать, когда телевизор смотрели. Илья Михайлович, не давая жене слушать, комментировал политическую обстановку где-то на Ближнем Востоке, а Надежда ворчала: дай, мол, послушать, не мешай. Напоминала ему, сколько сахара ей в чай класть, иногда просила и без сахара. Порой просила альбом посмотреть: Илья Михайлович брал стул, вставал на него и начинал возиться на полках. А Надежда всё бурчала: зачем, мол, так далеко засовывать. Но, положив себе альбом на колени, успокаивалась, начинала гладить страницы. Иной раз у неё слёзы текли, она их вытирала, откладывала альбом и поворачивала голову набок, к стене. Просила, бывало, старика своего приподнять её на подушке: садилась поудобнее и в окно смотрела. Там ребятня бегала, суетилась, машины пылили, закат занимался. Смотрела и надеялась увидеть машину сына, а она всё не приезжала и не приезжала. Он обещал навестить, но у него не получалось: дела, мол, работа.

Илья Михайлович докурил сигарету, выбросил бычок в ржавую банку от кофе, упёрся руками в колени и стал смотреть, как догорают звёзды. Ему было грустно. Ему хотелось взяться за что-нибудь воздушное и держаться, пока это что-то не понесёт его туда, где не так грустно. Лететь над полями и морями и смотреть, смотреть, смотреть. Он любил смотреть вдаль. Особенно ему нравилось на поездах ездить: все уже спать легли, а он, притаившись, сидел на подушке и глядел, как мимо него проносились деревья, дома, озёра. А как было хорошо, когда поднимался туман: что-то проглядывало через него, как айсберг из океана, а что за этим белым покрывалом, — было неясно. Сиди и представляй себе. Но старик на поездах давно не ездил. Забыл уже, каково это. Теперь мимо него, как мимо деревьев, сновали люди, машины, поезда. А трасса всё шумела и шумела, как ручеёк.