Мурло

Старик шёл вдоль занесённой снегом грунтовки и представлял себе встречу с Домрачёвым: как тот обрадуется, узнав о находке, как будет благодарить старика, а как он сам будет стесняться, отказываться от денег и говорить, что хорошие дела не за деньги делаются, что борьба со злом — это его прямая обязанность как человека. Замечтавшись, Илья Михайлович даже не услышал, как слева от него остановилась машина.

— Чего такой радостный, Илья Михалыч? — обратился к нему водитель. — За пенсией, что ли, идёшь?

Старика бросило в жар.

— Да нет, Степаныч, — сдавленно заговорил он, — до Мешково решил прогуляться. — Ох, хорошо как. Садись, подброшу: как раз туда еду. Садись, садись, не стесняйся, — Степаныч вытянулся, открыл дверь, приглашая деда сесть. Тот нахмурился и медленно полез в салон.

Когда пассажир сел, Степаныч спросил его:

— Чего тебя, старый, потащило туда?

— Да знакомые старые. Повидать захотелось, — скупо ответил старик.

— А меня вот вызвали: авария какая-то на линиях.

Старик ничего не ответил и отвернулся.

— Сегодня такую штуку вычитал в журнале, — продолжил говорить Степаныч. — Гора есть то ли в Грузии, то ли в Армении, не помню… Так вот что с горой-то с этой: на склон поставишь машину, а она не вниз, а вверх покатится. Представляешь?

Старик оживился:

— Чего это?

— А вот, говорят, гравитация там как-то по-другому работает: замолено там, что ли. Иной раз, пишут, камни вверх катятся, а спускаться начнёшь — тяжело. Вот подниматься — легко, а спуститься — это постараться.

— Выдумают же, — сказал старик, охотно веривший в подобные чудеса. — Как знать, как знать. Фотографии же прикладывают. Камень, значит, утром и вечером: утром — ниже, а вечером — выше. Вот как ты объяснишь? Даже ручьи там вверх текут. Это ж надо!

— Ну а лягу я на эту гору и что, тоже вверх покачусь?

— Покатишься ж, наверное. Я жене говорю, зарплату туда положить надо: с деньгами туго сейчас. Кризис, что поделать.

— Делать нечего, — сурово заметил старик.

— А то. Того и гляди, скоро воровать начнут. Ты поосторожнее с этим, дед.

— Меня обворуй, — с угрозой сказал Илья Михайлович. — Сам, кого хочешь, раздену.

Степаныч усмехнулся.

— А у меня сын всё пирожные просит: любитель сладкого. А я ему: «Хлеб, маргарин и сахар — это не пирожное, что ли?» Молчит, главное, хмурится. Да, зажрались, Илья Михалыч. Ну ты вспомни девяностые: за милую душу этот маргарин. А сейчас всё есть: и то мало.

— Ты мне-то не рассказывай: побольше твоего видал, Ежова ещё застал, а ты мне про маргарин свой — вот тогда голод был, а сейчас на всём готовеньком. Магазинов понатыкали: живи — не хочу. А ещё ж, гады, мародёрствуют. — Да с жиру бесятся, Илья Михалыч. Возил я жену на обследование в город к этому… как его… урологу. Да, урологу. Почки у неё что-то болят: как бы не мочекаменная. Ну и что ты думаешь? Сидит харя: жирная, отъевшаяся. Говорит, мол: «Вы же понимаете, хоть медицина у нас и бесплатная, всё же не самого лучшего качества. А я вам, — говорит, — всё по лучшему разряду сделаю», — и подмигивает сволочь. Дашка-то сразу в сумку полезла, а я её за руку — хвать. Поднял там шороху: «До президента, — говорю, — дойду. Мы вас, черти, засудим! — говорю. — На магнитофон всё записал». Этот сразу осунулся, чуть сам деньги предлагать не стал. А я ему: «Ты, — говорю, — засунь свои деньги куда подальше. Лечи давай». Просто… Просто работу свою выполнять надо и место своё знать. Хорошо бы было, если б весь мир, как эта гора, был: как бы всё строилось легко. Летали б уже давно на машинах своих, а не по ухабам этим тарахтели. — Ага. Летали бы, — скептически заметил старик. — Взлетишь и не сядешь. Всё летаешь да летаешь. Так всю жизнь и пролетаешь. А приземлиться иногда, милок, хочется. Намотаешься порой — и так лечь хочется, наесться пельменей или ещё чего. Лечь да и лежать. А на горе твоей ляжешь, да и вверх полетишь. Надо оно такое?

— Что ж ты, старый, всё вверх тормашками переворачиваешь? — возмутился Степаныч. — Я же тебе не на голове ходить предлагаю. Просто говорю, чтоб подниматься легче было.

— Ага, ну пойдёшь ты по этой горе, а у тебя всю морду вверх потянет. Глаза замуруются, нос, рот. И так хорошо, как есть. — Хорошо, конечно, — согласился Степаныч.

Так они и ехали с полчаса. Илья Михайлович не хотел говорить с вором, но тот его вечно провоцировал, и старик молчать не мог. Ну как было не высказаться, когда Степаныч рассказывал, как пришельцев над горой видел или как гадалка ещё двадцать лет назад ему сына предсказала? И вот старик сначала нехотя, а потом с жаром втянулся в разговор.

Когда въехали в Мешково, Степаныч обратился к деду:

— Тебе куда надо-то? По какому адресу?

— Дай-ка я… сейчас… — сказал старик и засуетился, роясь в карманах тулупа.

Вытащив сжатые в кулаке бумажки, фантики и скорлупу от семечек, он нашёл смятую бумажку, на которой был написан адрес.

— На Озёрную мне. Дом семнадцатый. Домрачёв нужен.

— Домрачёв? Дядя Жора? Он же помер.

— Да племянник его приехал.

— Племянник? Ничего не слышал про него.

— А ты слушай повнимательней.

— Дядя Жора, тот мужик хороший был.