Мурло

Степан пошёл в кухню. Сел к женщинам, задумался. Катерина не знала, как смотреть на него. Вроде всё должно быть хорошо: справедливость восторжествовала, потерянное вернулось владельцу. Но почему же радости за него никакой нет? «Переперчил он судьбы стольких людей», — подумала Катя. Она не сводила с него глаз, а он смотрел на белого кота, свесившего хвост с подоконника. У него был такой же кот. Точнее, не у него, а у родителей. На даче жил. Пушком его звали. Хороший был, ласковый. Домрачёв думал, что его отец любил только этого кота. И никого больше.

Степан Фёдорович врал, когда думал так про отца, самому себе врал. И понимал прекрасно, что врал.

2001 год был. Или 2002. Сыну Домрачёва тогда было семь лет. У Степана Фёдоровича в доме завелись тараканы. Чем только ни травили — те ни уходить, ни дохнуть не собирались. Домрачёву были безразличны тараканы: бегали и бегали — что с того? Разве мешали? Ладно ещё кусались бы, так нет — просто бегали. Так ещё и как бегали: Домрачёвы свет включали — тараканы и прятались. Культура — она и в Рязани культура. Единственное, когда в пакете с хлебом оказывались, Домрачёву было неприятно. А ко всему другому он привык. Даже когда иной усатый проползал в ванной, Степан не убивал его, а приседал на корточки и изучал насекомое. Эти звери нравились Домрачёву. Он где-то вычитал, что они ядерную войну могут пережить. Якобы радиация на них — ни-ни — не действует. «Так их тогда не тапкой бить надо, а изучать в лабораториях и в нас, в людей, их гормоны, или — как их там? — гены нужно внедрять. Может, от войны ядерной и не спасёмся, так хоть гриппом болеть перестанем. А того гляди и рак одолеем», — думал Домрачёв, рассматривая жирные блестящие усики, колючие лапки и мелкие чёрные глазки. Он невольно от омерзения задирал губу, щурил глаза и глубоко, часто дышал, но глаза его улыбались.

Жена и сын Домрачёва к оккупации квартиры насекомыми относились плохо. Наташа брезговала: бывало, таракан заползал ей на платье, в котором она собиралась на работу идти. Она сначала пищала высоко, как мышь, и громко, как сипуха, потом била таракана кулаком, добивала за несколько раз, а затем бежала в ванную (главное во всём этом деле было — не смотреть на кулак: противно) и смывала тараканье пюре. Отдышавшись, отплевавшись, шла в комнату за платьем — стирку затеять. Так она и опаздывала на работу. А когда тараканы добрались до санузла, она прекратила стирать: замаранные тараканом вещи сразу выкидывала. Ей было жалко эти вещи, но иначе на мужа она подействовать не могла. Сколько она слезливо ни просила его потравить их чем-нибудь убойным, он только улыбался, спрашивал, что они ей плохого сделали, и нежно дурочкой называл.

Иногда до смешного доходило: Домрачёв, увидев, как Наташа таракана убила, кривил жалобную гримасу, разводил руками, цокал языком и утыкался в газету, бубня себе под нос: «Живодёрка». А Наташа, вся трясущаяся от омерзения, убегала в ванную. Вот она и решила выкидывать вещи. Сначала свои, потом сына. Бросала прямо в ведро под раковиной. Но Степан Фёдорович либо не замечал, либо не хотел замечать. Сын Костя начинал протестовать, а его мать уговаривала к отцу с просьбами не подходить: пусть сам думает. Но Домрачёв никак не реагировал на пустеющие гардеробы домочадцев. Не замечал просто: что с него взять? Но стоило пропасть его рубашке, случился скандал.

Домрачёв грезил о повышении. Тогда он работал учителем труда в школе. Надеялся, что директор его завхозом сделает. Тем более что с этим директором, Борисом Ардальоновичем, Домрачёв был знаком ещё со школьной скамьи. И вот однажды утром Степан Фёдорович взялся искать свою выходную рубашку: ему нужно было выглядеть с иголочки. Долго искал, уже стал нервничать. Не позавтракал даже: забыл. Всё искал. Боялся издавать громкие звуки: Наташа ещё спала (у неё выходной был). Проснётся ещё, спросит: «Чего роешься?», узнает, что рубашка пропала, и по шее настучит. Не нужно её к этому приплетать: опасно для здоровья.

Костя сидел за завтраком. Он не любил, когда у мамы был выходной, а ему нужно было идти в школу: завтрак готовил папа, и в школу его отводил тоже папа. Домрачёв заваривал овсянку быстрого приготовления. Заваривал кипятком, а не молоком, и намазывал маргарин на хлеб. Масло сливочное тоже было в холодильнике, просто Домрачёв экономил. «Всё равно маленький, — думал он. — Что он там понимает? Ему сметаной намажь, и то не разберёт». Костя, однако, всё понимал. Точнее, чувствовал — дул губы и думал, что у мамы даже масло вкуснее, чем у папы.

Отец всегда казался ему неприятным человеком. На ласку, по Костиному мнению, отец был неспособен: либо ничего не выражал, либо грубил. Даже когда отец молчал, сыну казалось, будто тот чем-то недоволен и с минуты на минуту готов разразиться обидными словами.