Мурло

— Ладно, не хнычь, — пожалел он её. — Давай я повезу. А ты с моими поедешь.

Катя молча прятала взгляд.

— Ну? Давай? Чего молчишь? Давай?

— Давайте, — скромно ответила девушка.

— Ну-ка, дай-ка гляну, — сказал Домрачёв и нагнулся, чтобы рассмотреть место, на котором сидела Катя. — Ну его в баню. Вместе поедем.

Катя сидела на коленях у Домрачёва вместо кота. Время от времени у неё проглядывались длинные белые усища.

— Жрёшь много, — сказал ей Домрачёв.

— Не бедствуем.

— Бабу из деревни выгнали, а деревню из бабы — нет, — недовольно помотал головой Домрачёв и обратился к своему дяде: — Дядь Жор, ты же первый подох?

— Я первый, — вмешался отец.

— Верно, верно, — согласился Степан Фёдорович. — Ты первый.

В эту секунду Домрачёв проснулся от стука входной двери. Осмотревшись, он почувствовал, как кто-то смотрит на него. Домрачёв взглянул в окно и удивился. Это же надо, две луны, так ещё и зелёные. Удивление сменилось страхом. «Чёртов кот», — подумал Степан Фёдорович и сорвался с места. Он схватил пушистого за шкирку правой рукой, а левой сжал его челюсти, чтобы не мяукал.

Затем Степан Фёдорович положил кота на одеяло и завернул. Пока Домрачёв одевался, кот то и дело мяукал. Степан Фёдорович лупил его, чтобы помалкивал.

Домрачёв выбежал на улицу, держа в руках неистово дёргающийся узелок. Степан не знал, куда ему дальше идти. Но вдруг его осенило: «Кладбище! Нужно бежать на кладбище». Пока Степан Фёдорович добирался до пункта назначения, кот то и дело стремился выбраться из мешка и убежать, но Домрачёв не спускал с него глаз.

— Помалкивай, Йети, — постоянно обращался он к мешку.

Всю дорогу до кладбища он взволнованно озирался и, когда слышал хруст снега под чужими ногами, воровато прятал голову в капюшоне. А особенно пугали его длинные тени ветвей на снегу. От ветра они тряслись и выглядели всё равно как костлявые ведьмины пальцы. Домрачёв старался не наступать на затемнённые участки дороги и перепрыгивать их. Но если вдруг случайно наступал, тотчас ускорял шаг. Так, у самого кладбища он вовсе сорвался на бег.

Степан Фёдорович быстро нашёл могилу дяди Жоры. Он решил захоронить всё зло в одном месте. Домрачёв приоткрыл калитку, достал извивающегося кота из мешка и прижал его к снегу так, чтобы голова оказалась между дверцей и заборчиком.

— Последние слова! — сказал ему Степан Фёдорович.

— Мяу, — ответил ему кот.

— Это за то, что в колодец столкнул. Понял?

— Мяу.

— Вот и славно. Чего ты кочевряжишься? Не так, что ли? А как тогда? Не умничай-ка. Поскорее давай лучше.

Домрачёв стал ждать, когда кот сам себя убьёт, но тот не собирался идти ни у кого на поводу. Лежал в снегу, почти теряясь в нём (разве что ошалевшие глаза выдавали его), и царапался. Тогда Степан Фёдорович уставился на дверцу калитки и стал ждать действий от неё. Она тоже не спешила ему помогать — даже не скрипнула. Пришлось убить кота самому.

* * *

Вернувшись, Домрачёв обтёр окровавленные руки снегом и подошёл к Катерининому окну. «Не бедствует она», — подумал он.

Лёжа в кровати, он смотрел в потолок и мечтал попробовать древнеримский рыбный соус гарум. Степан Фёдорович никак не мог понять, зачем утки возвращаются летом из тёплых стран, если там можно жить круглый год. У его давнего приятеля Марка Антоновича на даче был гончарный круг — так он на него патиссоны клал и подавал их к столу. Сколько сил было в этом Марке Антоновиче! Он мог ударить кулаком по столу так, что подпрыгивали и бились тарелки — ходи только вытирай об морду осколки. Домрачёв сходил бы сейчас на вечеринку к Марку Антоновичу — тысячу лет не пробовал торта. И с удовольствием покрутил бы круг, и с его дочуркой потанцевал бы. Ох и попрыгунья!

На православном кладбище кончились места — пришлось хоронить на мусульманском. Марк Антонович даже отпустил бороду, чтобы не выделяться. А то всё глазеют на него, пальцы у виска крутят.

Он был сердобольным человеком: по осени выгуливал свою дворнягу в футболках, чтобы брюхо не мокло. Девчушка же была малюсенькая, как мячик, — хоть три таких на одну табуретку сажай. А в гробу все пятеро уместились бы. Но нет: только место попусту тратят! Воздух зарыли! Чего его там закапывать-то? Кому он там упёрся, воздух этот? Хватило за четверть века! Уж увольте! Натёрла его — будь здоров. Рябая, что ли, какая-то. Рубашки сплошь вылинявшие. Борис Ардальонович таких бы не одобрил. А та ходила, воздух ими натирала. Молнии должны были по десять раз на дню в неё стрелять — но даже единожды не решились. Поскромничали, что уж там. Зато тарелки прилетали, навещали. Забирали на полнедели, пока у Марка Антоновича бражка скисала. Боялись, как бы ни рвануло. Такие лапти надувались… Но, говорят, не халявщики — все сплошь партнёры. А сдувались, бесхозные, висли на горлышках. «Вот тебе и партнёры», ― говаривала дочурка.