Мурло

Или я сейчас приду на кухню, выхвачу у него из рук рюмку, выпью её сама, может, закушу, если станет плохо, но, скорее всего, не стану, оденусь потеплее, заберу свои сбережения и просто уйду. Куда глаза глядят. Даже с детьми прощаться не стану. Просто пойду по хрустящему снегу и начну учиться жить заново: научусь радоваться мелочам, научусь ценить себя, научусь выбирать друзей, может, найду для себя вопросы, на которые мне страсть как захотелось бы ответить, найду себе хобби, найду своё место в мире, в истории ― сделаю так, чтобы жизнь наконец обошлась со мной справедливо. Стану делать счастливой себя, а не людей вокруг меня, которые даже вообразить не могут, что их счастье — обратная сторона медали моего несчастья, что я гениальный архитектор, построивший им четырёхэтажный особняк, а сам живущий в шалаше из полиэтиленовых пакетов с пупырышками. И почему я должна делать счастливыми их, а не себя? Почему я сама несу крест, на котором меня должны распять, на Голгофу? Почему я только и делаю, что подставляю жизни другую щёку? А она только и делает, что бьёт меня по ней? Может быть, пора дать ей отпор? Выколоть ей око за моё око?»

Кровать под Светланой промялась, и женщина оглянулась. Фёдор, свернувшись калачиком и накрывшись двуспальным одеялом, через несколько минут начал посапывать. Светлана медленно поднялась и, шаркая, со сгорбленной спиной пошла в кухню, выключив на выходе из комнаты свет. Как заводная игрушка, запрограммированными движениями она налила себе рюмку самогона и быстро опорожнила её. Бедная женщина начала захлёбываться кашлем. Жадными глазами она стала искать банку с огурцами и, найдя её, как пьяница, хлюпая и чавкая, опустошила её на треть. Она вытерла губы тыльной стороной ладони, прошла в сени, обула галоши, накинула на себя пуховик и вышла в сад. Она осторожно прошла к курятнику и села возле него на заснеженную лавку. Согнувшись в знак вопроса, она закрыла глаза, положила на них холодные ладони и тихонько заныла, слегка покачиваясь на месте.

Вскоре женщина услышала хруст снега под неуверенными шагами и подняла мокрые глаза на гостя. Когда Светлана увидела напуганное лицо сына, она быстро отвернулась, пряча от него свою человечность и махая на него рукой.

— Всё хорошо, Димочка. Не смотри на меня.

— Мам? — Дима продолжал осторожной поступью приближаться к родительнице.

— Я сейчас приду. Ты ложись: уже поздно, — уговаривала его она.

— Что случилось, мам? — его трясущаяся рука коснулась её плеча. — Это из-за папы?

Не выдержав, Светлана обняла сына за ноги и, уткнувшись головой ему в живот, заревела.

— Ну что ты, что ты, мам? — Дима сел возле матери и стал гладить её по голове. — Ну что случилось? Расскажи мне, мам. Степан? Отец? Мамочка, ну не плачь.

— Жизнь случилась, Дима, жизнь, — сказала Светлана, отпустив сына и вытерев слёзы. — Просто иногда женщине нужно поплакать.

— Ну я же вижу, что что-то случилось, — настаивал Дима. — Расскажи мне.

— Димочка, правда, ничего не случилось. Мне просто захотелось поплакать.

— Не держи всё в себе, мам. Я же вижу, что у тебя что-то не так. Мне тоже нехорошо, когда тебе плохо.

— Ты моя радость, — слабым голосом сказала Светлана и поцеловала сына в лоб.

— Ты пила? — спросил он её. У него на глаза навернулись слёзы. С ним всегда такое происходило, когда он не понимал, что происходит.

— Одну рюмку.

— Да что вам всем сдался этот алкоголь? — расплакался Дима. — Неужели неясно, что от него одни беды? То дедушка, то папа, теперь и ты. Ну вы что, поумираете все, что ли, если просто не будете пить? Что в этом сложного — просто не заливать в себя алкоголь?

— Тише, тише, — успокаивала сына Светлана. Она прижала родную голову к груди и, запустив руку в его кудри, зачесала её.

— Прости меня, сыночек. Прости. Ослабела — признаю. Прости меня.

— Пообещай, мам, — Дима посмотрел на мать. — Пообещай, что не будешь больше пить.

— Обещаю, сыночек, — сказала Светлана. Её удивило, что кто-то считает её склонной к алкоголизму. Она никогда об этом прежде не думала.

Дима с силой обнял её, и на её губах появилось подобие улыбки.

— Кем ты хочешь стать? — спокойно спросила она.

— Не знаю, — шмыгнув носом и отпустив маму, ответил Дима. — Я ещё думаю.

— К чему-то склоняешься?

— Не знаю, — смущённо усмехнулся Дима. — Мне кажется, есть реализуемые задумки, а есть — нет. Я вот понимаю, что мог бы стать каким-нибудь менеджером или социологом, и всё должно быть хорошо, но не знаю: мне будто не хочется этого. Просто нужно податься хоть куда-нибудь.

— А что тебе нравится? — спросила его Светлана.

Ей начало казаться, что она совсем не знает сына. «Когда я в последний раз говорила с ним о нём самом?»

— Не знаю, — улыбнулся Дима. — Мне в небо, например, хочется, — тихо проговорил он, будто произнёс что-то постыдное.

— Та-а-ак. И что?

— Не знаю. Я бы, может, лётчиком мог быть.

«Каким лётчиком с таким-то слабым характером?» — скептически подумала Светлана. Но вслух спросила:

— А почему нет?

— Да, мне кажется, все что-то подобное хотят, но это проходит. Юношеское, наверное.

Светлана задумалась.

— Знаешь, почему я плакала?