Мурло

— Миша! — крикнула на друга Катя. — Чего вы стоите?! Снимите его! Егор! Я тебе говорю, прекрати!

Парень нанёс последний удар по лицу противника, превратившемуся в кровавое месиво, и неохотно встал. Он положил свои большие окровавленные ладони на встревоженное лицо Кати и начал ей втолковывать:

— Успокойся, всё хорошо. Мы всё решили.

— Какая мерзость, господи! Пусти! — она оттолкнула Егора и порывисто двинулась к машине.

Он побежал за девушкой.

— Ну куда ты? Стой!

Она встала возле «Лады».

— Мы здесь не останемся. Открой мне дверь.

— Кать, он сам виноват, — пытался оправдаться Егор.

— Знать ничего не хочу. Какая мерзость! Как не стыдно! Открой дверь, Егор! Открой дверь, открой дверь, открой дверь, — затараторила она.

Он, виновато глядя на девушку, нажал кнопку на брелке, и машина открылась. Они сели.

— Откуда в тебе столько злобы, агрессии? Я не понимаю, — сказала Катя.

Егор молча выслушивал её обвинения.

— Когда ты со мной или с моей семьёй, ты сдерживаешься? Так, что ли? Какой ты настоящий? Такой?

— Катя, — членораздельно заговорил Егор, — этот Мухоморов… Он мне нагрубил, и я поставил его на место.

— А если я тебе нагрублю, ты тоже станешь меня на место ставить?

— Тебя не стану, — признался Егор, как будто в преступлении.

— Меня не было рядом две минуты. И ты за две минуты устроил драку. Пойди попроси у него прощения, и мы поедем отсюда, — сказала она.

Егор тупо смотрел на невесту.

— Пойдём вместе, — добавила Катя.

Егор нехотя вылез из машины и медленно пошёл к пострадавшему парню, сидящему на гнилой скамейке в окружении сочувствующих. Там же стояли Вика, Миша и Никита. Егор жестом заверил их, что не намеревается никого бить, и те отступили. Он под пристальным вниманием Кати присел на корточки, нагло уставился в глаза избитому до неузнаваемости Мухоморову и сквозь зубы процедил:

— Как ты, дружище? Ничего?

Мухоморов смотрел на Егора злыми красными глазами.

— Ты прости меня. Не хотел так сильно, — добавил Егор.

— Да пошёл ты на хер, — истерично усмехнувшись, сказал Мухоморов.

Толпа сразу загудела, засуетилась. Миша с Никитой взяли Егора под мышки. Тот поднялся, оттолкнул их, показал руками, что у него всё в порядке, и, улыбаясь, обратился к Кате:

— Извинился. Теперь можем ехать, дорогая?

Формальность этой сцены разозлила Катю. Она хотела, чтобы никто ни на кого не держал обиды. Она верила в силу слова и продолжала верить в неё даже после этого события. «Просто никто из них в неё, эту силу, не верит», ― думала она.

— Да, родной, можем ехать.

Они поехали к Никите: затопили баню и стали пить водку. Сидя в предбаннике, горячо спорили и что-то с теплом вспоминали. Драку упомянули лишь раз и то в шутку. Напряжение забылось: растворилось в водке. Катю и Егора много поздравляли, расспрашивали про планы на свадьбу, на совместную жизнь. И Егор, пьяный и раскрасневшийся, стал делиться своими.

— Пока первое время тут, пока работа есть. С родителями, наверное, будем жить.

— А твои знают?

— Пока нет. Ну ничего, привыкнут. Они у меня отходчивые. Ну, буду работать, копить ― может, свой дом купим.

— Здесь?

— Куда ж мы денемся? — улыбнулся Егор.

В эту секунду у Кати внутри что-то опустилось, открылось. И засочилась она, сама она и её мир, который она с трепетом берегла, тщательно прятала от всех. Он полился, как ненужные бытовые отходы из корыта, по солёным от пота скамейкам, по деревянному полу. Он заливался в щели между половицами, вытекал на улицу, на снег. Он лился и сливался с действительностью, растворялся в ней, как капля молока растворяется в стакане воды. Кате захотелось закрыться от всего этого: она не хотела видеть, как Вика выпячивает грудь, любезничая с Никитой, как он смотрит на неё, когда она отворачивается, не хотела слышать, как Миша с наслаждением причмокивает, выпив очередную рюмку, и приговаривает: «Ох, хороша». Она не хотела замечать, как Егор гармонирует с этим миром, как ему смешно от пошлых шуток, как ему доставляет удовольствие мысль, что жизнь после свадьбы останется такой же спокойной и размеренной, и, главное, не хотела лить всё это на себя. Они — все раскрасневшиеся, разгорячённые и пьяные, а её мир — нежный и белый, совсем как молоко, которое лилось на эти заскорузлые, горячие, грубые валуны и как ни в чём не бывало испарялось.

Они сидели в предбаннике, но Кате было душно, как в парилке. Едва Егор касался её, или Вика обращалась к ней со словами: «Ну, ты понимаешь», или Никита шутил о браке, ей становилось нечем дышать. Её будто закручивало в водоворот, и она чувствовала, что вынырнуть, как бы она ни бултыхалась, было невозможно. Ею завладела клаустрофобия, и деться от неё было некуда. Выбеги она на улицу, ничего не изменилось бы ― было бы всё так же темно и тесно.