Musica mundana и русская общественность. Цикл статей о творчестве Александра Блока

Заметили ли вы, что в нашей быстрой разговорной речи трудно процитировать стихи? В тургеневские времена можно было еще процитировать, даже Михалевич («Дворянское гнездо»)… а теперь стихи стали отдельно от прозы; все от перемены ритма в жизни. (После чтения «Отцов и детей») [Блок 1965: 115].

Конец сентября 1908 года отмечен в биографии Блока важной записью от 25 числа: «Менделеев и Толстой» [Там же: 114] (см. также следующую запись). Для Блока, внимательно читавшего менделеевскую книгу «К познанию России» (1906), имя Менделеева означало промышленную, индустриальную модернизацию страны, имя Толстого – апологию аграрной архаики [Минц 2000: 130-131]. В этом контексте тотальный разрыв между неспешными «ритмами» искусства и ускоренными темпами современной жизни[216] приобретал особую остроту, о которой свидетельствует сравнение в статье 1912 года политического отдела газеты с городом, представленным индустриальной атрибутикой, а художественного – с деревней, сферой «природы».

Блоковское понимание искусства и культуры представляется не очень оригинальным и является одним из вариантов элитистского концепта культуры, который в эпоху Нового времени формируется в значительной степени в качестве реакции на появление «вульгаризирующих» «культуру» коммерческой литературы и современной прессы. Вводя противопоставление «искусства» и «неритмичной» «цивилизации», Блок соотносит еврейство с полюсом цивилизации, превращая еврея в «разлагающего» «агента» «цивилизованной» современности, «модерности». Работая над статьей, Блок, по-видимому, исходил из целого ряда пресуппозиций антисемитской публицистики – в частности, из представления о непричастности еврейства искусству и культуре, которые оказываются прерогативой творчески одаренного «арийца»[217], чрезвычайно популярной мысли о еврейском засилье в журналистике и литературной критике[218], отрицательном влиянии «журнализма» на «культуру»[219], а также о губительном воздействии литераторов-евреев на русский язык, что в данном случае представлено как разрушительная экспансия «неврастенического» и «суетливого», «поспешного» газетного языка «телеграмм и хроник» в сферу «неторопливой» культуры.

3

Как уже отмечалось, среди блоковских инвектив мы обнаруживаем денонсацию «нигилистических» иронии и самоиронии, которые связываются поэтом с фигурами «вульгаризаторов» – «критиков». Контекст блоковских писаний свидетельствует, что в сознании поэта ирония была представлена в качестве черты, характерной прежде всего для еврейства, причем имя, выступавшее для Блока воплощением еврейской иронии, – это имя Гейне. Так, в статье «Народ и интеллигенция», написанной в 1908 году, Блок вводит важное разграничение между смехом «народа» и смехом образованного класса, упоминая при этом еврейскую иронию и немецкого поэта:

А с другой стороны – та же все легкая усмешка, то же молчание «себе на уме», та благодарность за «учение» и извинение за свою «темноту», в которых чувствуется «до поры, до времени». Страшная лень и страшный сон, как нам всегда казалось; или же медленное пробуждение великана, как нам все чаще начинает казаться. Пробуждение с какой-то усмешкой на устах. Интеллигенты не так смеются, несмотря на то, что знают, кажется, все виды смеха; но перед усмешкой мужика, ничем не похожей на ту иронию, которой научили нас Гейне и еврейство, на гоголевский смех сквозь слезы, на соловьевский хохот, – умрет мгновенно всякий наш смех; нам станет страшно и не по себе [Блок VIII, 73].