Мусор

Саша вспомнил, как совсем недавно, уже расставшись, они с Таней спорили о дурацких феминитивах. Конечно, она всегда так была устроена: во-первых, следовала всем без исключения модным течениям, горячо поддерживая любое, даже если оно противоречило недавним её убеждениям; а во-вторых, как будто целью себе поставила всегда уничтожать его мнение, идти наперекор, высмеивать и выставлять его дураком, даже перед самим собой, уж не говоря, если были зрители. Тогда за ними наблюдали внимательно несколько коллег, вставляя свои реплики, на которые никто уже не обращал внимания. Она сводила с ума этими глупыми словечками: блогерка, тренерка, которые отвратительно резали слух. Он почти кричал уже, что женщина ставит себя в унизительное положение, соглашаясь на эти нелепые наименования, что настоящее равноправие – называться нейтрально, без определения гендера, и это даже сейчас казалось ему до смешного очевидным. Но нет, Таня корчила презрительную гримасу на своей очкастой физиономии, опять завела знакомую пластинку из терминов о закомплексованности, нарциссизме и прочем, ловко подменяя сам предмет разговора обсуждением его мнимых проблем, как будто пять лет на психфаке педагогического института и несколько прочитанных книжиц в ярко-красной обложке сделали её проницательнейшим психиатром. Воспоминание и сейчас разозлило его: особенно его же собственным бессилием, безответностью перед её оскорбительной глупостью. «С каким важным видом она делает это, так легко всё упрощая, сводя до каких-то самодельных диагнозов! Сложный мир, сотканный из заблуждений, прячет в такую допотопную схему – всё для её же удобства, чтобы меньше переживать, как икеевскую полку собрать по приложенной инструкции. У всего есть название и объяснение. Конечно, что могло бы из этого получиться? Это я должен был всю жизнь размещаться в в её ожиданиях от меня? Я?! А если я намного шире, выше, глубже всего, что она способна помыслить, что оставалось делать? Почему вот только это не приносит облегчения?».

Он вошёл в помещение, где ещё в дореволюционные времена располагалась типография. Вытянутое в длину двухэтажное здание с большими полукруглыми окнами, никогда, кажется, не знавшее ремонта, было сложено из шершавых красных кирпичей. К входной двери подводили совершенно разбитые каменные ступени; одна створка деревянной двойной двери, видимо, больше не закрывалась. Внутри был затхлый запах плесени, по потолку тянулся чёрный толстый провод, в точности повторявший маршрут чёрной извилистой трещины. С противоположного конца совершенно тёмного коридора эхо доносило гулкие отголоски телефонного разговора. Кажется, именно там и был кабинет главного редактора. Саша осторожно, почти наощупь двинулся вдоль шершавой стены. Сырой запах почему-то напомнил ему о бассейне, и ужасно захотелось освежиться в чистой, манящей голубой воде. Он добрался до последнего кабинета, через открытую дверь которого мрак пронзал дневной свет, так что последние шаги он проделал, заметив даже красочный стенд о противопожарной безопасности на стене.

В широком кабинете друг напротив друг располагались два письменных стола. Один был завален папками с бумагами, на другом стоял лишь новенький ноутбук, а выше – портрет президента Пущина, серьёзно сдвинувшего брови. «Опять он». Чёрные плесневые разводы стекали с потолка, будто мутные потоки воды. За этим столом сидела всё та же главная редакторша. «Редакторка!». Над круглым её лицом была коротко остриженная шапка тёмных волос, а на макушке, будто блин, кружок из высветленных добела. На красной кофте вышиты и оторочены бисером осенние листья. «Каждый соответствует времени, как может». Она-то и говорила по телефону, громко объясняя кому-то, что у неё кабачков было просто море и больше половины сгнило. Она подняла удивлённое лицо на визитёра и, подкатив глаза под самые тоненькие и яркие брови, как бы спросила, чего ему.

Саша мялся, не зная, как объяснить всё коротко, не перебивая её телефонный разговор. Тогда она, вздохнув, раздражённо крикнула в трубку: «Короче, я работаю!», – и повернулась к нему с довольно недружелюбной гримасой, не успев ещё избавиться от злости, которую разбудила в ней тема беседы.

«Не может быть, что это она же! Ни капли ведь не постарела!».

– Вам чего, мужчина?

Саша ещё по дороге продумал, что истинную цель своего визита называть не стоит.

– Вы знаете, я здесь когда-то работал, ещё учась в школе. А потом уехал в Москву и вот, вернулся. Захотелось навестить место, которое меня воспитало.

Женщина смотрела так же мрачно, явно не одобряя сентиментальных чудачеств столичного гостя и, тем более, не узнавая его.

– Ну, смотрите, конечно, если хотите, – она растерянно обвела глазами пустынную комнату, – вот и вся наша редакция…

– А вы сами, простите, сколько лет занимаете это место?

– Четыре года, – буркнула женщина, не расположенная к беседе.

– А-а-а, – не сдавался Тюрин. – Вы просто очень напоминаете редактор… ку («Неужели и правда я так сказал?»), которая работала здесь до вас.