Муза

Через два дня после того, как меня выставили из дома Квик, в коридоре моего дома зазвонил телефон, и я сбежала вниз прямо в ночной рубашке, чтобы только поскорее взять трубку. Услышав фразу: «Как сама, Делли?» – я пришла в такой восторг, что едва не расплакалась. На другом конце провода была не Квик, чьего звонка я так ждала, и не Лори. Это был голос, который возвращал меня к жизни.

– Синт!

– Ну что, жива еще, подруга?

– Почти.

– Ага… В общем, есть у меня сегодня пара часов. Хочешь встретиться?

Последний раз мы виделись больше двух месяцев назад. Я заметила ее раньше, чем она меня. Выглядела Синтия, как всегда, безупречно: она стояла, облокотившись на одного из львов на Трафальгарской площади, одетая в толстую дубленку и новые расклешенные джинсы. В общем, вид у нее был… классный. Высвобожденные из французской косы волосы были подстрижены по-новому: Синт решила носить круглую прическу-афро. Я почувствовала себя неряхой в сравнении с ней, в моих толстых колготках и практичных ботинках, в шерстяном шарфе и шапке, натянутой на уши, словно я была персонажем книги Энид Блайтон[64]. И все же – холодное ноябрьское утро в Лондоне. Лучше не гневить судьбу.

Казалось, у меня сердце выпрыгнет из груди, так я радовалась чудесному облику Синт. Осознание того, как далеко я забрела в своем одиночестве, охватило меня, когда я увидела лицо подруги, моей самой давней подруги. Наши глаза встретились, и я рванулась к Синт, а она, в свою очередь, раскрыла мне объятия так широко, словно птица, неспособная летать, но пытающаяся взмахнуть крыльями.

– Ты уж прости меня, Синт, – сказала я, – прости. Я ведь сглупила, все испортила…

– Ну, Делли, – перебила меня она, – я вышла замуж, оставила тебя. Ты тоже меня прости. И о чем я думала? – Тут в глазах у нее блеснула искорка. – Я, правда, очень скучала по тебе, милая.

– Я тоже. Я тоже. Я тоже.

Лицо Синт озарила улыбка, и мы обе смутились. Мне даже стало неловко – как это я, взрослая женщина, позволила себе такую ребячливость, такую взбалмошность. Мое сердце стучалось о ребра от удовольствия быть рядом с ней; у меня даже голова закружилась, причем кружилась она еще сильнее из-за того, что Синт разделяла мои чувства. Мы прошли под Аркой Адмиралтейства[65] и проследовали в Сент-Джеймсский парк, где стали искать скамейку.

– Шербет, – объявила Синт, открывая сумку и протягивая мне бумажный пакет со сладостями. – Очень уж ты худая, Делли. Что с тобой творится?

– Да вот, все сохла по тебе, – воскликнула я, посмеиваясь над собой, пытаясь показать, что у меня есть еще порох в пороховницах. Когда Синт засмеялась в ответ, мне даже стало немного больно. Как же хорошо было вызывать у нее смех…

– Да ладно тебе, – сказала она.

И тут я все рассказала Синт: о встрече с Лори после ее свадьбы, о наших с ним свиданиях – о его умершей матери и об оставленной ею картине – и о том, как интерес Квик к этому полотну, видимо, перемешивался с отвращением. Я рассказала ей, как всплыло имя «Исаак Роблес», о том, как Эдмунд Рид был уверен, что они имеют дело с утраченной работой забытого гения, как Квик выражала сомнения по этому поводу, а прошлой ночью вообще заявила, что на самом деле картина не имеет никакого отношения к Исааку Роблесу.

Синт гораздо больше интересовалась Лори – тем, как все шло, насколько серьезно это было, – но я старалась сосредоточиться на головоломке, загаданной Квик, уводя разговор в сторону от моих сердечных дел.

– Самое ужасное, Синт, – сообщила я, – что она умирает.

– Умирает?

– Рак. Она призналась мне, что у нее последняя стадия. Слишком поздно поставили диагноз. Поджелудочная железа.

– Бедная женщина, – всплеснула руками Синт, – наверно, она боится, вот и пригласила тебя. Но почему она переживает из-за картины, если все равно скоро умрет?

– Это-то меня и волнует. Видишь ли, она боится, что ей не хватит времени на что-то важное. Я в этом уверена.

– Что ты говоришь?

– Рид узнал, что человека, который впервые продал картину Лори в тысяча девятьсот тридцать шестом году, звали Гарольд Шлосс, он был арт-дилером, – пояснила я. – А я нашла в доме Квик письмо, адресованное Олив Шлосс, – ее приглашали учиться в школу изящных искусств Слейда.

– Делли, ты что же, рыскала по дому умирающей женщины?

Я цокнула языком.

– Нет! Я нашла это в ее телефонной книге, которую она велела мне взять. Но слушай: у Квик есть еще и телеграмма на имя Гарольда Шлосса, датированная июлем тысяча девятьсот тридцать шестого года.

– Что, она так и лежала у нее в телефонной книге тридцать лет спустя?

– Я знаю, знаю. Но… похоже, Квик хотела, чтобы я ее нашла. Она как будто нарочно ее выложила, ведь сама она умирает и не хочет, чтобы правда умерла вместе с ней.

– Делли…

– Квик все интересовалась, откуда у Лори эта картина. А потом прошлой ночью заявила мне, что автор не Исаак Роблес. Готова биться об заклад, что Олив Шлосс – ключ ко всему.

– Но кто эта Олив Шлосс?

Я выдохнула, и у меня изо рта вылетело облачко пара.