Музей «Калифорния»

Ведь любой текст — это неживое. Это символы, превращенные в символы, обращенные в символы, живым бывает соприкосновение с символами: так, я где-то подхватил этот образ „читающего во мне книгу голоса“ и вот уже много лет не могу от него избавиться. Роняю темп, ритм идеи… Да впрочем, Лана, откуда у меня идеи?.. Для идей надо учиться бывать в согласии, а я рассогласованный, мне горьковато думать, что вот я выплесну всю эту пятилетнюю горечь на страницы, признаюсь в том, что попросту не могу пережить отделенность свою с Богом и женщиной, и растекутся они по жилам нашей худосочной литературки, дадут ей попереваривать, а дальше все — вот и вся неприглядная идея, идея жидкого ума.

Я бы хотел знать, что и когда вы писали, и кому, и почему не пишете больше. Стал я ненавидеть все книжки, потому что они либо плохие, либо хорошие.

Плохие грех не поненавидеть за плохость, хорошие — за то, естественно, что я завидую им. Наличие зависти уже определяет меня в самую низкую касту, в отражении окажусь где-то посередине между ежом и визгливой макакой. Зависть означает, что я умом понимаю, что нет слов написанных, а есть лишь высеченные и что облокотился на мысль о заведомой созданности всего, что было и будет. Но умственного знания не бывает достаточно, все, что знал я умом, подверглось испытанием времени и не прошло его».

Странно, что меня пригласили проговорить эти банальные последние два диалога. Как будто мы сговорились, что дальше будет последнее лето, последняя осень, последняя зима и две тысячи двадцать второй польется уже мерно, с той же скоростью — скоростью наблюдателя — без лишнего пассажира.

Закончилась деконструкция вечного лета, я завершил ее в башне, посреди питерского болота. Через линзу воспоминания кажется, будто было темно, хотя всегда все случалось днем. В следующий раз мы пили кофе, чтобы я сказал:

«Таких книг много нельзя написать. Так почему вы не пишете, добрая, милая Лана?.. Допустим, сколько смертельно больных ты подселишь под сердцем и пройдешь с ними? Трудно поверить, что больше одного, да и, по правде сказать, даже этот один никогда не покажется достаточно подлинным, никогда не пронзит. Мертвые авторы были важны старому времени, где смерти было больше, чем рождения, но сейчас люди рождаются каждую секунду. И вот теперь, даже если умрешь, просуществуешь год-два, а дальше тебя неминуемо затрет. Хорошо, если это настоящая была смерть, а если „отмена“? У нас стало дико модно. Любого можно отменить. Я даже напишу в этой книге, что ни с кем не трахался в России — знаешь, чтобы валидировать, если когда-нибудь, лет через — дцать, волна докатится до России и появится настоящая вероятность попасться, — чтобы сказать: слушайте, да в России я был еще невинен, это только Америка растлила меня. Такое саморазоблачение через саморазоблачение.

А вообще я всю дорогу замышлял написать про изумрудные горы Монтаны, все мчался сквозь предисловия, чтоб написать. Про черную полоску поезда, тянущуюся по обрыву одной из гор, про лошадей, уставившихся в наши окна, когда мы предавались греху — адюльтеру, на минуточку. Бывал ли у тебя, Лана, более волнительный, изощренный опыт, чем измена с другом?.. Измена смыслу, суженому, судьбе? Измена трем буквам „С“?..

Ладно, еще в этом жанре невозможно кончить. Это такой непрерывный будет акт, может, я хоть этим войду в историю?.. Непрерывная книга. Она приподнимется, я бы сказал, на второй трети — ей бы взмахнуть крыльями и чуть пророческой сделаться, словно я проповедую, знаешь?.. (снова стряхиваю пыль с кончика сигареты, снова она меняет позу, но странная коленка перестает быть привлекательной, чудо чудесное, как стремительно рождаются и гаснут эти микро-смыслы во мне, это был бы самый короткий подкат в истории, если бы он состоялся).

Но долго эту ноту длить не удается. Слишком не практично. Практическое? Думаю, практично было бы сообщить, во‐первых, с кем я спал, а во‐вторых, где работал. Вот эти сюжеты на века. Дальше, на третьем месте, всякие пороки: как начал курить, как бросил, какие наркотики попробовал и на что они похожи. На четвертом месте сюжеты книг и рассказов, написанные там, — без них-то будет непонятно, что книга о писателе, разрушившем свою судьбу, здоровье, чтобы почиллить — то, что он не успел в институте, а так, фигня. Ну а дальше — пятая часть должна быть вереницей фотографических снимков (пресловутые списки).

Нью-Йорк, Вашингтон, Бостон, Майами (о, самый бесполезный и тупой город, который я видел, это точно), Феникс, Вегас, Сан-Франциско, Портленд, Сиэтл, Лос-Анджелес, разумеется, куда ж без этой дырки в жопе, Чикаго (на удивление достойное место, это самое вменяемое после Москвы, в чем реально можно жить, если ты подписался быть урбанистом, капиталистом, отцом, гетеросексуалом), Остин, Даллас, Сан-Антонио, Детройт и Денвер, Шайен (уезжая из Вайоминга, не забудьте погасить свет), Хелена и бесконечные маленькие городочки, полустаночки, туристические вывесочки Монтаны-Айдахо-Небраски-Нью-Мексико.