Музей «Калифорния»

По-моему, пятую часть запросто может занять одно их перечисление, если бы я взялся давать им по одному предложению (ты, впрочем, видела, какой длины я научился тут вить предложения, это тупые понты, предсмертная агония автора). Вот такого ждали, и я сам ждал, а проросло что проросло.

Ну ладно, так что там с твоим?.. Извини, это делается навязчивой идеей, похоже, я передавливаю, но что поделать? Не могу запретить себе думать, что девушка Лана — тоже писатель, Вселенная, автор авторов, а значит, могла бы быть чем угодно, но отчего-то отказалась. Отчего?.. Я ведь рассказал тебе свою историю. В ней остается буквально один последний диалог, но он уже и сама знаешь к чему подводит. Этот спич надо чем-то кончать, и пока ты трезвеешь, пока тебя отпускает, я успеваю вшифровать в него последнее завещание, последнюю структуру».

(Я закуриваю третью сигарету, над башней вырастает облако мглы размером с Галактику, и она применяет это как excuse, чтобы попрощаться и ничего не говорить, в последний раз я бросаю взгляд на коленки: странно — на правую мне плевать, а левая дышит сексом. Я бы трахал во имя одной только левой коленки, и все. Такое бывает вообще? Или это выдумка, чтобы набрать «классы»?..) Дамиан поднимается, отдает честь, кривляется, хохочет, падает на пол, трясется, охваченный пламенем эпилепсии, все делает, чтобы сойти за полезного безумца.

И вот шторм падает на башню, смывает нас в водоворот событий, ослабляет игривое давление финала, смывает сумасшедший зной, чтобы я, умытый и свежий, пришел к ней. Снова черный двойник занимает левую сторону стола, по левую руку от меня, никто его не видит, и снова я перевожу с призрачного на английский, а с него на русский — двойной перевод, следовательно, тройная потеря смысла.

Я двигаюсь к последнему диалогу своего возвращения в Россию, своего escape’a из бесконечного сухого лета, но вдруг двери лифта распахиваются, и кто-то черный, недостоверный врывается в пустой банкетный зал, где третья сигарета — единственный мой доподлинный спутник, — и я с удивлением обретаю силу видеть призрака. Призрак Ланы, как мой Дамиан, только легче, певучее, насквозь проходит через Дамиана и врастает передо мною в пол, я роняю изо рта сигарету и успеваю услышать сквозь поднявшийся рев ветра поспешное: «Не вышло у Ланы оттого же, отчего не выйдет у тебя: желание обладать, желание радоваться и гневаться. Много желаешь, а даже желать освобождения от желания — значит тоже желать! Много хочешь внешнего, а пишешь про внутреннее, на потеху пишешь, на потребу. Мы-то видим насквозь. Думал, зубки ей заговорил? Не тронь, не тронь ее! Ни глотку ей не трожь, ни коленку. Нет, ничего она тебе не сказала, не было ничего, не было! И про вторичность она сказала, только чтоб ты отъебался, не ясно что ли?.. Всех она вас видит насквозь, лучами-лазерами режет. Думаешь, не режет? Да она прирежет тебя одной левой, ей даже делать замах не надо, ты встанешь на коленки, и она прирежет, понял?!. Ты кого вторичным назвал, гнида?!»

Как удивительно красив сизый этот дым, не так ли?.. Я, чтобы успокоиться, засмотрелся на него: спираль, никогда не приготовленная для следующего возвращения и не знающая, в какую спираль ее закрутит… Здесь бы стоило заприметить какой-нибудь дальний образ, какое-нибудь дальнее сравнение, мол, сказать ей, опостылевшей Ланиной двойнице петербургской, и тем ее вовсе низвести из рукописи, как недоразумение, закравшееся по дефекту чертежному:

«Изыди! Как исходит человек в забвение, в несуществование, в очищенную память, когда переворачивается страница, и только представление сверх-представляющего, великого Наблюдателя остается. Изыди!.. Не может ничего существовать без наблюдателя, без вкушающего, без нюхающего, прикасающегося лаской, прикасающегося гневом, прикасающегося справедливостью и Возмездием… И если у материи нет сознающего ее, существует ли она?.. И тебя, дух, не станет, как не станет моего темного духа-наперсника скоро. Не станет, о, не станет, я расколдую тебя и отпущу… Изыди! Без помнящего никакой смысл не удержится, все сгинет. Сколько добыто нефти? — Вся она — бывшая жизнь, неизмеримая масса жизни, а еще больше жизни не оставило по себе ничего, но мы питаем жилы машины черной кровью ежечасно, и она не иссякает — разве не Наблюдающий посеял ее там, прострочил ею породу и глубину Земли, и разве не еще больше таится дальше, в глубине?..»

[И действительно последнее, нужное здесь, чтоб найти выход]