Музей «Калифорния»

А о чем она пытается сказать? Это странно, невозможно — улавливать предательство любимой, хотя оно не спето и яростно запечатано. Странно предвосхищать его; это как быть захваченным силой, духовной мощью — исходящей из того раздела космоса, который никогда не исчезает и не перестает быть и в котором свет пропадает, но который сам не может перестать, который остается всегда идеальной притягательной силой, — захваченным ею. В то же время остаешься материальным, из крови и кожи, органов, молекул, электричества сотканным человечком, который истлеет и пропадет в забвении. И на шкуре тебе надо перенести сложные узлы и вязь космической истории, в которых вплетаются странные исполинские, безымянные, безголосые силы, не знающие границ, притяжения, света, времени, и между ними творится духовная история — а что, бывает и такая? — отображением которой ты без суда приговорен быть. Да, впрочем, откуда это «приговорен»? Все только по доброй воле, по мягкому закону постоянного мельтешения, движения, истлевания, Возмездия. И не двигаться — значит не быть, а двигаться доведется только по проторенной дорожке в дальнем космосе истории, а когда все драмы его прогорят, то что тогда?..

Я помню afterglow своей ярости — когда я вышвырнул ее. Да-да, вторую женщину за весну, я выставил вон из дома, сказал Дамиану: «I would either kill her or… I had to let her go». — «If that was my wife cheating on me, I would kill», — злобно отчертил между нами Дамиан, он, кажется, никогда не простил мне слабости: у тебя в руках, чувак, сказал его взгляд, пушка и значок, ты наделен самой прямой непосредственной властью, больше только у президента-импотента, но повел ты себя как импотент?.. «Почему не убил?!» — рявкнул мне в лицо, и я почернел и утратил невинность, доверчивость. Озлобился и стиснул клыки, оставшись наедине с разъяренным отражением.

Помню, как разгадал ее зависть и предательство — по лукавому, смутившемуся взгляду, — понял, что невозможно пережить предательство твоей женщины, а она — предает, помню, как понял, что такое нельзя выразить словами: слишком больно и пошло, слишком пусто, слишком избито, это случается то и дело, это суть того, что случается в мире слов. Вспомнил, что слова на то и годятся только, чтобы лгать и убивать, помню, написал об этом текст, тягучий и больной, наполненный желанием, которое я никогда не исполнил: желанием отыметь, желанием убить, желанием задушить во время секса, в самом искреннем порыве любви, как будто все не хотели хоть раз достать до дна страсти и увидеть отталкивающийся от илистого дна противоположный огнеэлектрический заряд… Вспомнил этот рассказ теперь: по-своему наивный, разбитый на два бесконечных, неоконченных диалога между двумя противоположностями, играющими роль мужчины-женщины, как если бы у них не было общего взгляда и общей материи, как если бы не лежало между ними моста правды, как если бы они сломали его.

Женщина моя будто не сразу поверила. Чтобы убедиться, что прогоняю ее в этот раз по-настоящему (то есть навсегда), поселилась рядом с моим домом.

В эти дни как раз вышел наружу поздний май: перегретые облака, которые я заколдовал, разверзлись, и пролилась вся влага года, и город запел — птичьим, насекомьмим голосами, бездомица умылась и как бы протрезвела. А мы с Дамианом распутали сразу дюжину дел, как если бы оба очнулись от сонного забытья и сухости Предчувствия. И в Дамиане проснулась интуиция и знание, кто убил. Так мы сделались детективами.

А в далекой Москве (я поехал туда без сердца, без чувства, поехал, чтобы похоронить учителя и свое чувство сопричастности к России) меня короновали синей короной, из чего-то легкого и драгоценного, напоминающего отсюда сапфир. Несущественно, если честно.

Этот сапфировый взгляд из неба запомнил: такое красивое небо в Москве!

Понял вдруг в этот час, когда мне сказали, что я написал о зле и любви: «Написал ли я?.. Нет, мною написало, и не могу присваивать, потому что я только пропускаю через себя движения, не совершаю движения. Пропускаю ток, который подвижен по природе своей и которому все равно надо пройти. И тщеславие во мне пусть согласится и примет венец из ничего не стоящего синего стеклышка, однако внутренняя моя тишина знает, что она лишь пребывала».

А моей изгнанной там не было. Стала она меркнуть, не уничтоженная. Не знала, что я прожил через эту рану, и отпустил ее, и таким был легким, как если бы это был конец жизни. Это и был мой постапокалиптический мир, и странно: помню, я лежал в квартире посреди сияющего света — меня оставил учитель, оставила мать, оставила любимая женщина, оставило чувство смысла — и несмотря на все я должен был все еще встать и вернуться?..