Музей «Калифорния»

Все глупости, если не раскрываешь пошире пасть в ожидании горсти таблеток. Но хорошо, вообще-то, быть иногда больным, знаешь? Ничего не высвечивается без противоположности, и свое идеальное здоровье я почти забыл на фоне благостной однообразной жизни, где не случалось ничего плохого, где не было запаха больниц и докторов, где не было поверхностных осмотров и странных ухмылок, уходов в кабинет… Встреча с доктором — как встреча с картиной в тронном зале, во главе которого сидит нарисованный принц, — обставлена во всех, даже в захудалых поликлиниках, достойно, чтобы ты не забыл, что ты в Америке, а Америка — это нескончаемый процесс шоу. Тебе показывают: доктор не просто так брал колоссальный займ на обучение, который выплатит к началу пенсии, не за тем он с красными глазами жил шесть-восемь лет в усталости и тоске, и на всех, чтобы ты знал, дружище, никогда не будет достаточно докторов. Это только тупые коммуняки думали, что каждого можно приписать к поликлинике, здесь-то мы знаем конкретную цену, она посчитана. Так что садись, мы тебе расскажем.

И они пропускают тебя сперва через лобби ожидания, где девочка-клерк даст заполнить тебе форму, определяющую твою культурную униформу. Во всех американских анкетах у тебя поинтересуются, какой ты расы. Без расы никак, мы не за тем боролись все эти годы с расовой дискриминацией, чтобы ты забыл о своей расе и тебя не спрашивали о ней в каждой анкете каждого казенного дома. Нет, без шуток, они не видят связи между наличием расизма и фактом бесконечных вопросов на эту тему на всех этажах бюрократической машины. Я гордо могу всегда указать, что я white/(толерантная версия — Caucasian), и до тех самых пор, пока я не открыл рот, меня видят белым, ко мне относятся по-другому. Конечно, с первым словом миф разрушается: акцент невозможно истребить полностью, акцент не услышит только тот, кто сам говорит с акцентом, акцент можно припрятать, но остается акцент мимики, выражения глаз; я познакомился с замечательной Лорой в Кембридже, где в университете есть кафедра русского языка, и, надо признать, Лора говорила на чистом русском, но все же было что-то неуловимо неестественное, когда она говорила, не в самом голосе и не в способе употреблять слова, но в мимике, на ее лице, в интонации и ритме: как если в тебя русский врос не через естественное течение жизни и страдание, которым пропитан язык, а другим способом — например, страдания ученика. Но это неизмеримо легковесней, ритм подлинно русского не входит в тебя.

Вторым кругом будет замер твоих параметров, его сделает медсестра или медбрат, они же должны взять на себя вопрос: «Зачем ты пришел?» (иногда это делает дополнительный третий человек), и лишь последним аккордом, после обязательного, непременного ожидания, в пустом кабинете, наполненном не выветрившимся от прежде бывавших тут людей духом, появится сияющий DOC. В зависимости от его опыта, ты узнаешь о своей боли нечто новое, а может, не узнаешь ничего, тут есть принципиальных два подхода и масса их ответвлений: насколько док верит в сговор с фармой, потому что, конечно, ты идешь не на поклон к медицине, ты идешь на вполне понятное свидание с богом-машиной фармацевтики, это высокий бог, он могущественен, как нефтяное или даже оружейное лобби, — его клешни крепки, а провода и щупальца проникли в самый корень властвующего мозга. Никто не собирается просто так дать телу вылечиться, в котором ты по случаю пришел, тело надо лечить продолжительное время, желательно до окончательного износа, лечение должно стать шоу, как все в Америке, а лучшие шоу не прерываются до самой смерти акторов. Если нет представления, то в чем смысл? Мы тут собрались, чтобы показывать и смотреть, а глубины никто не ищет. Зайдя в глубину, можно потерять структурные ориентиры: цену, направления, формы — нам такого не нужно, мы не пойдем в глубину. Всем важен процесс. Ты будешь лечиться бесконечно долго и дорого.

Я отказываюсь от их помощи, хотя это уже неважно. Болезнь грядет. Я вижу, и, если доктор не хочет помочь мне, это не значит, что я не чувствую приближение ее.

Я болен физически с тех пор, как во мне ожила вера — а это уже необратимый процесс, нельзя назавтра встать и сознательно перестать верить, это оксюморон, и это — в‐девятых, почему страшно уверовать… — с этих самых пор я знаю, что предчувствие не ошибается, и, если я предчувствую насчет своих книг, женщин, побед и болезней, то я соучаствую в их создании. А еще если я предчувствую болезнь, недостаток воздуха в груди — так и есть: болезнь за следующим днем, не далее, и воздуха будет не хватать. Теперь важен уже не вопрос того, случилось ли потому, что я предчувствовал, или случилось то, что я предчувствовал, но важен вопрос — перед кем я силюсь разложить предчувствие на составные элементы, раз точно знаю, что в той или другой мере оно сбудется?..