Музей «Шпионский Токио»

Вообще для Кима в анализе ниндзюцу, а «Школа призраков» – это именно попытка такого анализа, принципиально важным является возможность экстраполяции классического, древнего ниндзюцу на ниндзюцу современное. Естественно, что в таком случае автор сразу забраковывает и отправляет «на свалку истории» так называемые техники «среднего» и «низшего» классического – средневекового ниндзюцу, потому что современные методы работы разведчиков, контрразведчиков и диверсантов, их техническая оснащенность шагнули слишком далеко вперед. Кто сейчас будет использовать тэцубиси или меч? И наоборот, самое пристальное внимание Ким уделяет «высшему» ниндзюцу, потому что стратегия – всегда искусство. Оказывается (по Киму), что военно-политические комбинации «вывернутый мешок», «горное эхо», «спускание тетивы», «плевок в небо» и другие, которые в эпоху японского феодализма осуществляли Ода Нобунага, Мори Мотонари, Такэда Сингэн и прочие полководцы времен Сэнгоку^{107}, имеют право на актуальность и жизнеспособность в наше время с той только разницей, что «воюющими провинциями» стали теперь многие государства Африки и Азии, а полем битвы – Земля. Не случайно поэтому одним из талантливых и удачливых адептов ниндзюцу, «идеальным ниндзя», знакомым с сочинениями Ито Гингэцу и Фудзита Сэйко, Роман Ким называет знаменитого разведчика-геополитика ХХ века Рихарда Зорге^{108}. Ким и Зорге не были знакомы лично, но Роман Николаевич хорошо знал сотрудника 7-го отела Разведупра Штаба РККА Владимира Михайловича Константинова, выдающегося японоведа и офицера военной разведки, имевшего отношение к подготовке Зорге к жизни в Японии^{109}. Как и Ким, Константинов был репрессирован, но выжил и мог после войны многое рассказать своему другу о Зорге. Что именно – неизвестно, но в «Школе призраков» Ким делает вывод: «Исходя из того, что он (Зорге. – А. К.) изучал основательно японскую литературу и историю Японии, можно полагать, что ему, конечно, было известно ниндзюцу хотя бы по книгам Ито Гингецу, Фудзита Сейко и других современных популяризаторов этой самурайской науки».

В этой же цитате стоит обратить внимание не только на включение ниндзюцу в общий пласт культурного наследия Японии (если изучать культуру этой страны, то хотя бы специалисты должны исследовать и ниндзюцу), но и на четкое определение сословной принадлежности синоби. В отличие от многих последующих авторов, Роман Ким даже мысли не допускает о возможном противопоставлении ниндзя и буси: ниндзюцу – наука самурайская. Правда, тут возникает новый вопрос: кого Роман Николаевич имел в виду под самураями? Сегодня это может показаться надуманной «заковыкой», но в советской лексике 1920—1940-х годов, к которой Ким был привычен, самурай – не принадлежность к сословию военного дворянства Японии, а нечто значительно более общее: воплощение милитаристского духа Японии. Тогда становится понятно, почему, изучая историю ниндзюцу, Ким игнорировал рассказы о ниндзя – народных заступниках. Этот ракурс его не интересовал, поскольку не вписывался в схему «ниндзя на службе милитаризма».

Что же касается адаптации ниндзюцу к современности, то, по мнению Кима, нам есть чем заняться. Развиваются информационные технологии, но контролировать уровень правдивости информации становится все труднее. Теория и практика управления – руморология – Кимом виделась как одна из самых перспективных составляющих высшего уровня ниндзюцу, а ведь он мог только догадываться о будущем с интернетом и социальными сетями. Востребованным – опять же с учетом позднейших модернизаций – остается технология политических и военных переворотов, изложенная в древних трактатах, дополненная в Накано рикугун гакко и развитая в послевоенных разведшколах до уровня науки – кудеталогии. Снова получается, что осовремененное, но базирующееся на древних и средневековых принципах и знаниях ниндзюцу, по версии Романа Кима, живо. Оно существует, развивается и по-прежнему является уделом узкого круга способных постичь его лиц.