Музей «Шпионский Токио»

По тону Кима видно, как он взбешен и самой поделкой, и тем, что ему приходится ее разбирать. А сделать это надо, потому что отзывы опасные: если кто-то решит, что японская армия действительно выглядит и готовится так, как это описал Рубинштейн, подобная вера в сказки может стоить жизни. Не в силах сдерживать в рамках рецензионных приличий, Ким рубил:

«Автор злоупотребляет экзотикой… Откуда это? Может быть, из письмовника психиатрического санатория в Сугамо? <…>

Особенностью рубинштейновского романа является, пожалуй, огромное количество веток клюквы, висящих над страницами…

Лакированные небылицы. Не надо приписывать японской военщине несуществующих глупостей. У них достаточно своих, настоящих…» и так далее.

Но удивительнее всего в этой рецензии ее финал. Точнее, то, что редакция «Вечерки» поместила ниже, под подписью Кима:

«Предоставляя место т. Киму, редакция считает, что отмеченные критиком недочеты романа Л. Рубинштейна не зачеркивают основной ценности этого произведения, которую и т. Ким считает бесспорной (курсив мой. – А. К.)».

Легко представить, что Роман Николаевич, увидевший в публикации такое «послесловие», оказался потрясен им еще больше, чем неуклюжей поделкой Рубинштейна, и, вероятно, слухи о неудовольствии Кима быстро достигли ушей «правильных людей». Во всяком случае, роль рефери в заочном поединке между Кимом и Рубинштейном вызвался исполнить не кто-нибудь, а известный литератор и авторитетный критик Виктор Шкловский, автор ушедшего в народ выражения «по гамбургскому счету», означающего «бескомпромиссно, всерьез, по справедливости».

Виктор Шкловский, выступивший в сентябрьском номере «Знамени» с большой нравоучительной статьей под названием «Что мы знаем о Японии»^{120}, сегодня известен либо благодаря все тому же «гамбургскому счету», либо тому (может быть, даже более), что стал прототипом одного из героев булгаковской «Белой гвардии». Амбициозный, но старомодный Михаил Афанасьевич не любил дерзкого, авантюристичного по натуре, однако быстро научившегося осторожности Виктора Борисовича. К тому же, как говорят, они были соперниками в делах сердечных, и в результате Шкловский превратился в Шполянского – важного, но «темного» персонажа «Белой гвардии», прапорщика автопанцирного дивизиона (то есть подразделения броневиков) с лицом, вымазанным машинным маслом и с демоническими бакенбардами: «Он молод, однако ж мерзости в нем, как в тысячелетнем дьяволе. Жен он склоняет на разврат, и трубят уже, трубят боевые трубы грешных полчищ и виден над полями лик сатаны, идущего за ним».

В отличие от фантазийного Шполянского реальный Шкловский воевал в Первую мировую, был ранен в живот и получил Георгиевский крест из рук генерала Лавра Корнилова. Участвовал в Февральской революции и Гражданской войне, будучи убежденным эсером и противником большевиков. Скрывался от последних в психиатрической больнице, работая над теорией прозы (возможно, в те времена там было самое подходящее для этого место в стране). Виктор Борисович вообще всегда, несмотря ни на какие перипетии – ни в личной жизни, ни в мировой, много занимался теорией литературы, писал. Еще в 1916 году он стал одним из создателей ОПОЯЗа – Общества изучения поэтического языка, тесно общался с футуристами, был дружески близок с Владимиром Маяковским, пытался эмигрировать (брата, тоже эсера, расстреляли в 1918-м), однако так и не нашел себе места среди «бывших». Вернулся в, как некоторые тогда говорили, Совдепию, в 1923-м и, вовремя покаявшись в недостаточном внимании к марксистским установкам по линии литературоведения, за следующие десять лет вырос в заметную и авторитетную фигуру советской литературной критики. Поездка с группой других советских мастеров культуры на строительство Беломорско-Балтийского канала упрочила положение Шкловского в высоких писательских кругах, хотя сам он, навестивший во время чекистского круиза сидевшего в лагере другого своего брата-эсперантиста, почувствовал себя «живым соболем в меховой лавке»^{121}.

Соболя в этом афоризме Шкловского часто подменяют в пересказах лисой, и совершенно напрасно – ему бы не понравилось. Виктор Борисович цену себе знал, писательский мех выбирал статусный, подороже. В разборе японоведческих познаний молодых писателей он выступал как признанный мэтр, хотя, кажется, не всегда ощущал себя достаточно уютно в этой роли. Возможно, потому что был ненамного старше противников по возрасту (Кима на четыре года, Рубинштейна – на 12). Порой Шкловский даже пытается, несколько неуклюже, сгладить менторский тон дружеским подбадриванием соперников, особенно Романа Кима, который явно «проигрывал» (с точки зрения «соболя») в заочной дуэли.

С Романом Николаевичем Виктор Борисович был знаком как минимум с весны 1929 года, когда писал Юрию Николаевичу Тынянову: «Просится в ОПОЯЗ один кореец, “опоязовец” Ким. Ты его мог знать по примечаниям, им сделанным к Пильняку. Под названием “Ноги к змее”…»^{122}