Музей «Шпионский Токио»

Асик – псевдоним военного разведчика Михаила Кирилловича Покладока, сотрудника и некоторое время начальника японского отделения Разведупра Штаба РККА, внесшего большой личный вклад в создание атмосферы недоверия к Рихарду Зорге, деятельность которого он курировал в середине 1930-х. Мы еще поговорим подробно о нем в другом зале музея. Похоже, что именно Асик помог Рубинштейну задуматься о переработке «типов японских мужиков, роли финансовой плутократии, роста военно-фашистского движения и т. д.». Покладок, стажировавшийся в Японии, мог пересказать Рубинштейну и некоторые японские легенды (тот, еще раз исказив их, вставил свой вариант преданий в книгу), мог поправить что-то в описании каких-то бытовых мелочей, и все равно получилось не просто плохо, а где-то за пределами человеческого понимания о том, что такое хорошо и что такое плохо. И если Рубинштейна по вопросам изображения японской армии действительно консультировал Покладок, нетрудно представить себе уровень знаний о Японии и японской армии в советской военной разведке образца 1934 года. Представить и ужаснуться. В любом случае книгу помощь Покладока не спасла. И дело не только в развесистой сакуре, свисающей с ее страниц. Невнятный сюжет, клишированные образы («Баронесса… свирепо обернувшись к собранию, взмахнула рукой. В зале закричали “банзай”»), вымученность темы и по-прежнему бесконечная далекость от настоящей Японии – все это было настолько очевидно, что говорить о «раскрытии» Японии тут мог только критик, который сам Японии не знал, не понимал. Или тот, для кого это «раскрытие» заключалось в должном количестве классово выдержанных лозунгов и типичных для большевистской литературы оборотов вроде «японских мужиков».

Создается впечатление, что напуганный путешествием по лагерям Беломорканала демонический «соболь», прочитав книгу Кима, в которой, кстати, и классовый подход, и антипатия к капитализму присутствуют, испугался снова: слишком уж тонко у товарища Кима все это выписано, недостаточно просто, не квадратно, не так чтоб сразу – весомо грубо, зримо: осилил текст и воспылал ненавистью… И вдруг этот кореец, прочитав книгу Рубинштейна о Японии, о самураях, книгу, уже снискавшую хвалебные отзывы тех, кто японцев в глаза не видел, позволил себе наивность возмутиться: нет там ни Японии, ни самураев, да и вообще обсуждать художественные достоинства этой книги… трудно. Для Шкловского сама постановка вопроса подобным образом могла показаться пугающе недопустимой.

Уже тогда, на исходе 1934 года, надо было уметь быстро и четко соображать, кого стоит поддержать, а кого лучше одернуть или совсем утопить. И не важно, кто при этом разбирается в предмете изучения лучше. Важно, кто показывает большую преданность партии. Товарищ Рубинштейн, по мнению Шкловского, понимает, как надо писать про Японию, значительно лучше, чем товарищ Ким, по той простой причине, что красноармеец Рубинштейн служил на Дальнем Востоке пулеметчиком, а товарищ Ким имеет темное дальневосточное происхождение. Прав не тот, кто знает Японию, а тот, кто понимает, что про нее надо писать! Шкловский констатирует: «Лев Рубинштейн знает Японию значительно хуже, чем знает ее Роман Ким…», при этом немедленно и испуганно оговаривается: «“Тропа самураев” – книга более правильная, чем “Три дома напротив”. Она и книга Гаузнера – книги настоящего недоверия, а недоверие Кима теряется, когда он видит разнообразную игру литературной блесны».

Предварительный итог поединка понятен: существуют книги «правильные» и книги правдивые. Верить последним нельзя, если они не «правильные». Нельзя доверять тому, кто не громкоголосен, не пафосен, кто знает больше, чем говорит.

Роман Николаевич Ким к финалу своей биографии все же взобрался на советский олимп писательской славы, став уважаемым автором нескольких шпионских детективов, опубликованных общим тиражом более миллиона экземпляров, и одним из первых теоретиков этого жанра в нашей литературе. При этом всю жизнь он оставался человеком, который говорил намного меньше, чем знал. А если и говорил, то… мугэй мумэй. Для Кима японский язык – второй родной, Япония – вторая родина, научиться «раскрывать» ее – профессиональная задача, а уж справился он с ней или нет… Вряд ли об этом мог судить Виктор Шкловский, будь он хоть трижды демоничен.

Виктор Борисович и сам сознавал это, поскольку, критикуя Кима, ставя ему в пример Рубинштейна, не просто замечал непреодолимую пропасть в степени понимания авторами японского материала, но и констатировал значительно более высокий уровень Кима как писателя: