Музей воды. Венецианский дневник эпохи Твиттера

Ирония перебродила и стала сарказмом, легкость и невесомость красок, несмотря на демонстративную, демонстрируемую воздушность, сгустились и запеклись. Спеклись.

Волна барокко, стиля плотного и потного, ушла, сошла. Начался бесконечный отлив, обнажающий распад ландшафта – воспаленные глотки парадных подъездов, миндалины слуховых окон, заплаканные маски на фасадах.

Двадцатилетний Джандоменико помещает Христа в узнаваемо венецианские декорации. Вот и Антоний с Клеопатрой на фресках его родителя в палаццо Лабиа точно так же разодеты по самой последней моде. Ну а фигуры массовки, окружающей в одном случае античных героев, а в другом – персонажей Евангелий, расставлены среди почти узнаваемых, обобщенно венецианских дворцов и дворов.

Дерзкий юноша рассредоточивает по холстам повседневную жизнь своих современников, совершенно не понимающих, в чем они участвуют. И в этом венецианцы, мимо которых гонят умученного Христа, ничем не отличаются от нас, назубок знающих святых и заступников прошлых времен, но с отчаянным равнодушием проходящих мимо праведников, рядом с нами живущих.

Советским искусствоведам обязательно понравилась бы эта празднично разодетая толпа горожан, позволяющая найти у Тьеполо-младшего «народный дух» и «широкие массы».

Людей здесь много, они ярки и индивидуальны до такой степени, что Главный Мученик как-то теряется на их артистическом, непосредственном фоне.

4

Тут кто-то чихает, и я понимаю, что окна в часовню Распятия раскрыты настежь. Церковь Сан-Поло стоит на большой одноименной площади, боком выходя на одну главных проходных торговых улиц «правого» берега. Некогда стоявшая на пустыре, она постепенно обросла постройками и домами, затеснилась в самом центре жизненных циклов средневековой Венеции, поэтому исторически «главный вход»[32] теперь недоступен, и в центральный неф, без каких бы то ни было предисловий, шагаешь прямо с улицы, на которой всегда многолюдно; мимо зарешеченных окон, расположенных как раз на уровне человеческих глаз, постоянно идут люди, разговаривают, курят. Смеются. Какой-то старик вместе с женой заглядывает в часовню с улицы (ну интересно же: свет горит, люди ходят, картины висят) и… чихает.

Дует ветер. Курлычут птицы. Саунд присутствия не ослабевает ни на минуту: Христос все еще здесь, в маленькой Венеции, переживающей очередной период упадка и запустения.

Но открытые настежь окна…

Картины Тьеполо-младшего не боятся местного климата, они в нем живут и пока не разрушаются – ткани оперных героев, окружающих изможденного Спасителя, все такие же яркие и блестящие, как и тогда…

Поразительное на самом деле, уже не в первый раз здесь пойманное ощущение сокровищ, лишенных музейных правил хранения и важных температурных режимов, порой охраняющих в Москве всяческую хрень, открытое окно, женщина курит, цветок в окне, «кто ж его посадит, он же памятник»…

Нащелкав от души общих и крупных планов картин и их деталей, я вышел в сумрак ночи, краем глаза замечая, что экран-то у кассира все-таки работает. Видимо, он включается вместе со светом, когда в тьеполовский зал кто-нибудь заходит.

Стыдно, конечно, что застукали. И чтобы побороть неловкость, спрашиваю сам у себя: вот интересно, эта самая партизанщина, то есть желание урвать нечто запретное, тебе не принадлежащее, внесенное в реестр проступков, она насколько индивидуальна?

Ни в одной церкви мне не сделали замечания, не шуганули, не посмотрели косо. Ни сотрудники, сидящие на кассе, ни служки, подготавливающие реквизит для вечерней мессы, ни туристы, осматривающие достопримечательности вместе со мной. Немцы, французы, англичане, американцы, русские…

Снимаю не я один, но только один я снимаю так много и так подробно. Но не станешь же объяснять, что для меня это рабочий инструмент и важное подспорье в описаниях венецианской действительности, совершенно не случайно фиксируемой именно здесь – в старинных церквях и музеях, потому что сам город такой, старинный и музейный. Музеефицированный. Полуживой. Обращенный в прошлое.

5

Все эти храмы – посольства времен, в которые их строили и заполняли богатствами; той самой Венеции, которой, может быть, никогда на самом деле и не было, но куда мы так стремимся попасть, просыпаясь в том или ином пространственно-временном отсеке.

Звуки живого города, проникающие через решетки, дополнительным кислородом насыщают внутренний трепет живописи, каждой складки одежды, изображенной на каждой из набора картин.

Такой вот он у меня вышел сегодня, Тьеполо-младший.