Мужчина апреля

– Почему? Они ведь даже не знакомы.

– Они знакомы с нами. Нам надо быстро отсюда уходить, пока не пришли и за нами.

– Куда же теперь нам идти?

– Сейчас соображу, подожди.

– Похоже, некуда. – Томми смотрел на свои колени, обтянутые подолом.

И я тоже смотрела. Есть в мужчине, одетом в юбку, что-то воинственное и уязвимое одновременно. Наверно, поэтому платье в мужском гардеробе так и не прижилось – мужчины не любят выглядеть уязвимыми. А жаль, это ведь так красиво.

В кармане у меня завибрировал телефон. Я вздрогнула, как будто по ноге пробежало насекомое.

Телефон Паука, конечно же. Он дрожал в моей руке, точно ему передалась трясучка звонившего. Ого, восемь новых сообщений, мимоходом отметила я. Какая страсть.

– Возможно, выход есть, – сказала я Томми.

– Какой? – Он поднял удивленное лицо.

Я перевела на экране стрелку и сказала Пауку:

– Если хочешь получить обратно свой телефон, спрячь нас.

Глава шестая: Суббота

09.00

– Тужься, тужься! – кричали женщины в белых халатах. – Дыши, дыши!

Тужься, дыши! Им хорошо говорить. Меня как будто танк переезжает – нет сил ни тужиться, ни дышать. Ничего нет, кроме невыносимой боли, кинжалом разрезающей тело.

– Папаша, что стоишь, как пень! Держи ее за руку, говори с ней!

Папаша? Чей папаша? Мама меня зачала, как и все современные женщины, в пробирке. Я никогда не видела своего отца. Даже не думала о нем. Так это же Томми, мой Томми. С лицом белее своего медицинского халата. С волосами, собранными в смешной хвостик. Как ему идет такая прическа… Я хочу спросить, почему медсестры называют его папашей, но не могу, только хватаю ртом воздух, как рыба. Впиваюсь Томми в руку так сильно, что его лицо искажает гримаса боли. Но мне-то больнее, мне можно… Я опускаю глаза вниз и вижу огромный живот, накрытый белый простыней. Делаю последнее усилие, чувствую пустоту и облегчение. А потом раздается крик, младенческий крик.

– Мальчик, – говорит одна из медсестер.

Томми кладет ребенка мне на грудь. Ника стоит в углу, плачет и улыбается. Держит за руку мальчика лет трех. Это же наш с ней мальчик! А вот – Лео и Руди. И Вера с Машей тоже здесь – с огромным букетом цветов.

Томми склоняется к подушке, целует меня в губы, и чувство счастья сменяется таким же острым чувством тревоги. Я – в другом мире. Джинсы у меня спущены до колен, свитер задран до шеи, зубы стучат от холода.

– Ада, ты в порядке? Ты что, уснула? Прямо во время?… Мне остановиться?

– Прости, прости, я просто очень устала. Не знаю, что со мной. Я здесь, с тобой, – забормотала я, прижимая Томми к себе. – Не останавливайся.

Томми закрыл глаза. Он двигался молча, лицо его было непроницаемо. Мы с ним занимались любовью на грязном матрасе в подвале бывшего дома Московского купеческого общества на Солянке, и я чувствовала, что сама наша любовь делается какой-то жалкой. Не то что грязной, нет, как может быть грязной – любовь? Но какой-то…

– Перестань, – попросила я. – Прости. – Уперла руки ему в грудь.

Он тут же отпрянул:

– Что-то не так? Я что-то сделал не так?

Я покачала головой. Села, ощутив, как голая задница касается замызганной ткани. Меня передернуло от омерзения. Я быстро встала, натянула джинсы в один прием с трусами. И отошла в сторону.

– Тебе не противно? – спросила с брезгливостью.

Томми так и лежал на этом паршивом матрасе, подперев голову рукой. Выглядел органично, будто фавн на траве. Он, конечно, расслышал раздражение в моем голосе. Но не ответил. Молча встал, подошел.

– Какое отвратительное место! – бросила я.

Мне казалось, что все, к чему я здесь прикасаюсь, оставляет на пальцах липкий след. Жирный, пыльный.

– Нам же тут не жить, – возразил Томми.

Вот именно. Вот что пробирало меня до костей ужасом омерзения: неужели теперь моя жизнь – все вот это? Эти облупленные сыроватые стены без окон… Не дизайнерски облупленные, как в модном баре «Гоп-стоп», стилизованном под времена Гражданской войны начала XX века. А реально старые. Этот потолок в желтой коросте. Этот облезлый пол. Покосившиеся ящики-шкафы на стенах, стул-инвалид. И запах: запах подвала, старого дерева, старой штукатурки. И этот матрас. Я старалась не глядеть в сторону матраса, точно он был чудовищем, которое сожрало мою жизнь и вот-вот сожрет меня саму. Если только я не успею смыться.

– Я хочу есть, – сказала я, чтобы не наговорить Томми чего-нибудь, о чем потом пожалею.

– Сейчас посмотрим. – Он принялся раскрывать дверцы кривых рассохшихся подвесных шкафов. Вероятно, тоже для того, чтобы отвлечься и не сказать или не сделать того, о чем потом пожалеет. – Вдруг тут есть что-то съедобное?

При мысли, что здесь найдется «съедобное» и это «съедобное» придется сунуть в рот, к горлу подкатил комок тошноты.

– Ничего, – сказала я. – Забудь. Я просто попью воды.

Раковина здесь тоже была. В углу комнаты. Вся в черной парше отколовшейся эмали. И грязноватый кран. Я повернула. Потекла рыжая вода.

Я заплакала.

– Ада. Ада, – обнял меня Томми сзади. – Это же не навсегда!