Мужчина и женщина: бесконечные трансформации. Книга вторая

…принципиальное отличие азербайджанского оригинала от русского «перевода»

Действие повести происходит в маленьком азербайджанском селе, во время войны, которая в советской историографии, и, соответственно, в советском сознании, получила название Великой Отечественной войны.

Основная идея русской редакции повести «Звуки свирели» в том, что война принесла всем советским народам страшные испытания, что это война всего Отечества, азербайджанское село составная часть этого Отечества, победа в войне станет «одной на всех».

Основная идея повести «Звук свирели» на азербайджанском языке, напротив, в том, что война высветила неправедность того, что происходило в этом селе уже до войны и что продлится после войны. Что азербайджанское село как не было, так и не стало составной частью Отечества. И победа в войне никогда не станет для этого села победой, которая «одна на всех»[842].

«Звук свирели», на мой взгляд, повесть антисоветская, превратилась в «Звуки свирели», повесть советскую. Скорее всего, с ведома самого писателя, который согласился наступить «на горло собственной песни».

…«istrebitelni batalyon» как образ времени

То, что произошло во время войны в маленьком азербайджанском селе, взорвало изнутри само историческое время. Мало того, что оно было неправедным, что оно строилось на насилии, это насилие было извне, со стороны чужой и чуждой силы. Главной движущей силой этого насилия извне становится т. н. истребительный батальон.

В русском варианте о нём говорится вскользь, в оригинале он звучит как рефрен, причём на искажённом русском («istrebitelni batalyon»), точно также и другие подобные слова «отряд» («atryad»), «начальник» (««nəçənnik»), «военная часть» («vayenni çast»), «немец» («nemes»), «разведчик» («razvedçik»), «политотдел» («politatdel»), «служу» («sluşu dururam»), «НКВД»[843] («NKVD»).

Этот карательный «истребительный батальон», который держит всех в подчинении, который вмешивается даже в личную жизнь героев, имеет своих представителей в самом селе, и далее, по вертикали власти, доходя до первого лица в Азербайджане (Мир Джафар Багиров), и до первого лица во всей стране (Иосиф Сталин).

…Один из героев Муса, Меси (о нём чуть позже) будет гнуть свою линию:

«Пришёл конец России. Немцы в Москве! Наберитесь ума! Не стреляйте в нас! Когда придут немцы, мы вас всех приставим к стене».

Председатель сельсовета, с советских позиций, будет говорить противоположное:

«Не одно, пятнадцать фашистских государств, Советскую власть не свергнут! Фашисты убрали свои щупальца из Подмосковья! Советская Армия перешла в наступление! Америка на стороне России! Англия на стороне России! Гитлеру[844] капут!»…

И далее:

«Как представитель Советской власти, отвечающий за всех и за всё, требую, плюньте на эту падаль, на отребья тех, кто позволил себе назвать товарища Сталина чужим, а Гитлера родным. Тогда и я, как положено, смогу сделать «доклад» («daklad») и доложить, что все жители нашего села, от молодого до старого, в едином порыве выражают свою любовь Великому Главнокомандующему».

Кто из них прав? Смешной вопрос. Что им, жителям маленького азербайджанского села, в сущности, до Большой Войны, которая принесла им столько лишений, они как жили, так и будут жить в параллельном мире.

…обречённость строя, который навязан азербайджанскому селу, или как историческое время может перестать быть «историческим»

Время войны в этом маленьком азербайджанском селе выявило не только неправедность того, что здесь происходило и происходит, но и обречённость советского строя, который навязан этому селу. И дело не только в том, что Мир Джафар Багиров будет заклеймён и расстрелян, а в том, что произойдёт с этим селом и с этой страной через двадцать, тридцать лет.

Во многом это смогли прозреть наиболее чуткие из «шестидесятников», часто даже не задумываясь о своём прозрении.

Время войны в маленьком азербайджанском селе, возможно, не просто взорвало изнутри историческое время, а опрокинуло, обессмыслило это время. Было бы чрезмерным преувеличением обнаружить в повести Исы Гусейнова, то, что столь мощно и с таким отчаянием прозвучало в польском[845] и венгерском[846] кино тех же «шестидесятых»: фактическое проклятье в адрес собственной истории, в которой ты становишься пешкой в руках других.