Мужчина и женщина: бесконечные трансформации. Книга вторая

Даже если он жил недавно, если ещё живы люди, которые могут сказать: «я был с ним знаком, я знаю, каким он был»?

Что мы можем знать о писателе, который, по неведомым для нас причинам, кардинально изменил свои взгляды на себя, на мир вокруг, и на своё творчество?

Что мы можем знать о писателе, сверх того, что сказал он своими литературными текстами?

Насколько мы вправе говорить о реконструкции судьбы писателя?

Трудные вопросы, на которые постоянно будет искать ответы филология, претендуя на то, что она наука, и не случайно называется логией.

Оставим филологию, оставим логию, мои тексты, настоящий текст в том числе, невозможно отнести к науке, невозможно отнести к строгой логии.

Почти из небытия явилась повесть «Звук свирели», проросла в нужное время в нужном месте, перечёл и не только не разочаровался, поразился, восхитился. Многое тогда – 30, 40 лет тому назад – не расслышал, тогда не могло быть иначе, другое было время, другим был я, хорошо, что не забыл, что запомнил, хорошо, что проросло, что восхитился, что захотел поделиться своим восторгом.

Восторгом и разочарованием, но об этом в своё время.

…судьба писателя без прикрас

Уже говорил, «Звук свирели» не попадает в сквозную тему книги настолько, насколько две другие повести «Камень» и «Не было лучше брата». Но у включения повести в настоящую книгу свои резоны.

Во-первых.

Одна из сюжетных линий, как мне представляется, позволяет говорить, почти о патологии «мужского и женского». Не столько «дышит», сколько задыхается, захлёбывается, «ландшафтная культурная практика».

Подробнее об этом в своё время, в своём месте.

Во-вторых.

В нашей культуре, назовём это постколониальным сознанием, или как-то иначе, не изжито представление о том, что необходимо пропагандировать свою культуру, а для этого её следует выпрямлять, чтобы было понятнее, доступнее для других. Можно сказать и резче, необходимо кастрировать культуру, с этими сексуальными подробностями всегда одни неприятности.

Всегда задумывался, что если в нашей культуре был бы Николай Гоголь с его безумствами, с его патологией, без которых невозможен его гений, наверно стыдились бы, упрощали, мало ли что могут о нас подумать.

А разве меньше патологий в нашем гении Мирзе Джалиле[829] – едком, жёлчным, во всём чрезмерным, порой до неприличия.

А разве меньше крайностей в писателе Иса Гусейнове, ставшем Иса Муганна[830]. И как его соотечественник, живший, живущий, в том же культурном ландшафте, и просто как человек одного с ним времени, мыслями, чувствами, подкоркой, «вижу» как он бьётся над своими «проклятыми вопросами», как безумствует, смиряется, восстаёт, бросается в самую гущу событий, не выдерживает драматизма, прячется за спину самого сильного, позже прячется от всех, находит мистический смысл в имени своём, Иса, Иисус, начинает пророчествовать, в ужасе отшатывается от того, что сам же, ранее, написал.

Прав я или не прав, насколько моя реконструкция соответствует реальности, даже с зазором, даже с неизбежной дистанцией отстранения?

Не мне судить, да и не претендую на реконструкцию. Только об одном могу сказать, почти с категоричностью.

Если так для нас важно, что скажут другие – не считаю это вопросом первостепенной важности – то давайте поймём, не следует говорить с миром на волне упрощений и банальностей. Этого, в первую очередь, и следует стыдиться…

Наступить «на горло собственной песне»[831]

Иса Гусейнов, несомненно, классик нашей литературы. А классики по определению не могут быть гладкими и благостными.

В одном из своих интервью Иса Гусейнов рассказывает, что поступил в медицинский институт, но проучился недолго, потому что один из преподавателей своей грубостью, своей бесцеремонностью, вызвал у него отвращение. Что стоит за этим признанием?

Нам остаётся только догадываться, строить различные предположения.

Насколько ему, писателю, в любых ситуациях трудно было мириться с теми, кто с ним груб, кто позволяет себе бесцеремонность? Насколько он, писатель, позволял себе, если не возражать, не сопротивляться, то повернуться и уйти?

И если это так, а у нас нет оснований ему не верить, то возникает естественный вопрос, как же ему удалось долгие годы проработать главным редактором киностудии «Азербайджанфильм»[832], а затем главным редактором республиканского Госкомитета по кинематографии[833]?

Тот, кто хоть в малой степени осведомлён о том, что происходило в те годы,

…не только в те годы, но опустим последующие годы…

в этих организациях, поймёт, что жёсткая вертикаль власти (в стране в том числе) предопределяла бесцеремонность, почти «бой без правил», по горизонтали, и постоянные поиски благосклонности, покровительства, по вертикали.

Мог ли Иса Гусейнов позволить себе оставаться в «белых перчатках», если нет, то насколько он позволил себе измениться, отступить от самого себя, чувствительного, ранимого?