Мужчина и женщина: бесконечные трансформации. Книга вторая

Не собираюсь скрывать своё упрощение, опрощение, арифметика, таблица умножения, дважды два – четыре, как хотите, так и называйте.

Для меня Ханна Арендт – великая женщина в высшем значении этого слова. Именно великая женщина, которая по определению не может быть идеальной.

О Мартине Хайдеггере, как мужчине, этого сказать не могу.

Опус четырнадцатый. Три азербайджанские повести: табуированная женщина

Вот образ той Души,

Что в мрак погружена

И в четырёх стенах

Действительности бьётся

Шарль Бодлер[813]

…как проросли во мне три азербайджанские повести

Когда писал эту книгу, и год, и два, и три, об этих повестях не вспоминал.

Понимал, я, живой, живущий, тысячами нитей связанный с жизнью вокруг, вот с этими юношами, с этими девушками, которые сейчас, в эту минуту (25 апреля 2015 года) сидят напротив, смеются, радуются, что-то шумно обсуждают, не задумываясь (и они в этом правы), какие трудные испытания ожидают их в недалёком будущем.

Понимал, Книга, Фильм, это та же Жизнь, спрессованная до выразительной формы, до внятного смысла, но какими бы глубокими, прозорливыми не были эти Книги, эти Фильмы, невозможно в них спрятаться, как в башню из слоновой кости.

Понимал, нет ничего зазорного в интеллектуальных путешествиях, в Россию, во Францию, в Германию, в Норвегию, потом на другой край света, в Австралию, в Новую Зеландию, любопытно обнаружить, как дышат различные «ландшафтные культурные практики»[814], но сознанием, подсознанием, подкоркой, понимал, чего-то важного не хватает для полноты моего присутствия здесь и сейчас.

Не хватает непосредственного обращения к юношам, к девушкам, которые сидят напротив, смеются, радуются, не хватает понимания того, как дышит «ландшафтная культурная практика» в том месте на этой планете, где пишутся эти строки.

Но, однажды, меня осенило.

Как происходило и во многих других случаях, неожиданно проросло то, что казалось давно забыто, невидимая рука открыла давний «файл», извлекла его из небытия, и как раз в то самое время, когда казалось с «Пианино»[815] завершается мой цикл о «жизни и искусстве».

Оставлю рассуждения на мистические темы. Хотя считаю себя рационалистом, не раз убеждался (или так мне казалось), протягиваешь руку к книжной полке, в растерянности от того, что мысль зашла в тупик, и приходит именно та книга, которая способна дать толчок мыслям и чувствам.

Не исключено, что это только мой опыт, не скрываю, случается, выдыхаюсь, опустошаюсь, не могу обойтись без интеллектуальной подпитки извне, возможно, у более самостоятельных умов всё по-другому. Так или иначе, вспомнил про азербайджанские повести именно тогда, когда и следовало вспомнить, когда настало время азербайджанского высказывания.

И теперь мне трудно разобраться.

То ли моё интеллектуальное путешествие, которое подпитывалось книгами, фильмами, мыслями других, оказалось необходимым обрамлением-огранением «Азербайджанской культуры», без которой настоящая книга не смогла бы «задышать».

То ли всё это мои мысленные конструкции, просто попытка придать смысл перечню случайных культурных артефактов, в который столь же случайно, вошли три азербайджанские повести.

…время трёх азербайджанских повестей

Три повести, о которых идёт речь, это «Звук свирели» (Tütək səsi) Исы Гусейнова[816] (написана в 1965 году), «И не было лучше брата» Максуда Ибрагимбекова[817] (написана в 1973 году), «Камень» (Daş) Рамиза Ровшана[818] (написана в 1977 году). Две повести написаны на азербайджанском языке, одна на русском языке.

Иса Гусейнов родился в 1928 году, Максуд Ибрагимбеков в 1935 году, Рамиз Ровшан в 1946 году. Иса Гусейнова умер в 2014 году, Ибрагимбеков умер в 2016 году, пожелаем Рамизу Ровшану долгой жизни.

Всех трёх писателей можно отнести к одному литературному поколению, к так называемым «шестидесятникам».

…хронологически дух этого времени распространяется и на «семидесятые», когда и были написаны две из трёх этих повестей…

Одно историческое время их сплотило, они предстали поколением, другое – разъединило, поколение распалось, каждый пошёл своим путём.

С дистанции времени одни продолжают видеть в них бунтарей, другие считают, что их бунт выдохся, не успев начаться.

Рискну предположить, что эти характеристики, то ли бунтари, то ли конформисты, то ли пересеклись в точке «шестидесятые», то ли не было ничего общего ни тогда, в «шестидесятые», ни позже, относятся и к нашим трём писателям.

Оставляю эти вопросы, книга не «про это», собираюсь говорить не столько о «трёх писателях», сколько о «трёх повестях», причём в той мере, в какой они «про это», про сквозную тему настоящей книги.

Только с одним исключением.

Как и в случае с Кнутом Гамсуном[819], как в некоторых других случаях, позволяю себе отойти от сквозной темы книги.