Мужчина и женщина: бесконечные трансформации. Книга вторая

Но дальше – принципиальная разница.

Вместо Гамлета, который хочет понять как возможен мир, в котором «порвалась связь времён», которому, прежде чем совершить поступок, важно задуматься «быть или не быть»[854], тщедушный подросток, который не отягощён мыслью, который не собирается разгадывать тайны мира, который готов в одиночку восстановить порушенную «связь времён», если даже придётся прошибить лбом стену.

Сначала Таптык избирает самый просто способ борьбы, он разбивает ставни окон, кромсает топором наглухо закрытые изнутри ворота дома. Потом придумывает более дерзкий способ борьбы.

Каждый вечер он подходит к воротам дома, в котором ещё недавно жил вместе с матерью и братом, бросает камни, кричит во всю глотку:

«Выходи, сукин сын, Азраил! Выходи скотина! Не позволю, чтобы ты рассиживал в этом доме! Убирайся отсюда! Иначе ты не останешься в живых! Ты слышишь?! Не останешься в живых!».

А однажды, когда он повторял эти слова, он внезапно сам зарыдал.

Достаётся и матери, которой адресована его незамысловатая песенка.

Белый хлеб, барашков жрать
Хорошо ли председатель?
На чужой кровати спать
Хорошо ли председатель?

В оригинале песня более бесстыжая. Перевести её можно приблизительно так: «Белый хлеб, барашков жрать Хорошо ли председатель колхоза… па белотелой красавицы Хороша ли председатель колхоза» («Ağ fətir, əmlik əti, yaxşıdırmı, a kolxoz sədri? Ağcamaya xanımın…tü, yaxşıdırmı, a kolxoz sədri?!»).

На четвёртый день, когда Таптык держал в руке камень и выкрикивал свою песенку, навстречу ему вышел Джебраил. Нуру который рассказывает эту историю, удивился спокойствию Джебраила, ни один мускул не дрогнул на его лице, он неторопливо подошёл к Таптыку отобрал у него камень, позвал в дом. Таптык не только не согласился, он плюнул ему в лицо. В ту же секунду он уже лежал на земле, а Джебраил молотил его своими сапогами. Пока его не удалось оттащить другим сельчанам.

Как-то, когда Джебраил стоял близко к самодельной «молотилке», Тапдык сумел внезапно остановить её так, что ремень молотилки сильно поранил Джебраила. Все в ужасе замерли. Джебраил тоже стоял молча, не пытаясь остановить кровь, которая заливала его лицо.

И среди всеобщего молчания, хлёстко, как удары кнутом, выкрикивал свою откровенную ругань Таптык:

«Твою мать! Твою жену! Твою дочь! Всех твоих мёртвых и живых!».

Так началась, так продолжалась, эта неравная и беспощадная борьба. Борьба Давида с Голиафом.[855]

Первым начал сдавать Голиаф.

Ему было труднее, приходилось оправдываться «мы поженились по закону, я ушёл из своей семьи, я создал новую семью», но Таптык, как и его брат, стояли насмерть.

Ему было труднее, живому чувству всегда непросто выступать против предустановленности жизни, которая, как правило, требует «наступить на горло собственных чувств», во имя неукоснительных правил коллективной морали.

Ему было труднее, поскольку в данном случае, от имени «предустановленности жизни», выступал упрямый подросток, который готов был умереть, но не сдаться. А он был председателем колхоза и должен был ещё и подчиняться тем, которые «истребительный батальон», которые налетают как «самум» и им невозможно противостоять.

Однажды Они появились, и сельчане воочию увидели самого страшного «начальника» (zor nəçənnik), того, который, по их мнению, «сделал их Сурьмлённую шлюхой».

Они появились, чтобы забрать всё их зерно, не оставить им даже одну пятую собранного урожая, необходимую, чтобы продолжалась сама жизнь.

Джебраил не согласился, и они приказали его арестовать («arestovat naxaqa padlesi»).

Голиаф сдавался всё больше и больше.

Он признавался в том, что попал в несчастье, что не знает, как вырваться из этого порочного круга, поскольку понимает, что братья никогда не смирятся.

Однажды он даже порывался покончить с собой, но только прострелил себе щеку и изуродовал часть лица.

Многое изменилось, когда Джебраил вернулся из ареста. Ему грозили трибуналом, а наделили чрезвычайными полномочиями. Кому-то надо было выполнять функции «истребительного батальона».

Но как не парадоксально, постепенно в «истребительный батальон стал превращаться и сам Давид.

Сначала он помог своему другу Нуру справиться с его «дядей-грабителем», буквально сломав ему кисть.

…в оригинале «soyğunçu dayı» («soyğunçu» – грабитель, «dayı» – дядя по матери). «Дядя по матери» в азербайджанской семейной традиции наделён высоким статусом, своеобразный осколок архаики, в которой «дядя по матери» был главным мужчиной женского рода. И когда такой «дядя по матери», к тому же ставшей муллой («Molla Gülən»), оказывается «дядей-грабителем», который пришёл забрать чужое имущество, включая одежду человека, на которого пришла похоронка, можно осознать насколько в этом селе «распалась связь времён»…