Мужчина и женщина: бесконечные трансформации. Книга вторая

Случайное совпадение со знаменитым эпизодом с флейтой[858] из «Гамлета»? Вряд ли. И нас не должна смущать разность подходов, в одном случае художник преодолевает немоту всего мира, в другом одного азербайджанского села.

Главное, что в обоих случаях невысказанную ноту «высказывает» флейта.

…страшное откровение Меси

А однажды, когда Джумри играл на свирели, заговорил сам Меси, и никак не мог остановиться.

Он разъяснял, что не случайно Джумри играл всю ночь, он просит у небес справедливости для всех, пусть он продолжает играть, а он, Меси, будет говорить.

Вот вы думаете, бедный наш братец сошёл с ума, а как ему не сойти с ума, если он не такой бесчувственный, как вы, глупцы.

Пусть Джумри продолжает играть, а он, Меси, будет говорить за него, чтобы разбудить вас, сонных глупцов.

Вы не забыли, как поступили с немецкими сёлами, так знайте, точно также поступят с вами, выселят всех, до единого, превратят село в руины.

Приведу относительно большой отрывок из откровений Меси в собственном переводе. Не претендую на качество перевода, вряд ли смогу передать взволнованную, сбивчивую, почти синькопированную речь Меси, но для настоящего текста не это главное.

Речь эта важна для понимания повести «Звук свирели», для понимания судьбы самого писателя, судьбы другого писателя, о повести которого «И не было лучше брата» мы будем говорить чуть позже, наконец, шире, скорее опосредованно, чем непосредственно, для понимания сквозной темы всей книги.

«Я родился в тысяча девятьсот втором году, в селе Даг Кесеменли (Горное Кесеменли), в семье одного из близких родственников известного Ханхойского (Хоу хап). Нас называли детьми Хойхана (Xoyxanuşağı)…

Мне сорок лет. Наш век поставил свою печать на мою туберкулёзную грудь. Это печать национального государства[859], которое построили в восемнадцатом году Ханхойский[860] и Доктор Нариман Нариманов[861]. Любого из сыновей нашего народа, на груди которого обнаружат эту печать, расстреливают. Поэтому вы и не видите этих людей, все они расстреляны. Я один из этих людей. Пуля пока ещё не попала в мою грудь. Но скоро и я буду расстрелян.

Расскажу вам о второй и третьей печатях.

В девятнадцатом году, сюда, в Даг Кесеменли, приехали 15 человек всадников. Все они были из партии большевиков «Гуммет»[862]. В тайном доме Ханхойского прошло собрание. Те 15 человек из партии «Гуммет», получившие уроки Нариманова, и сподвижники Ханхойского, подписали «Программу». Там и была поставлена моя вторая печать.

Ханхойский и руководители Азербайджанской Республики приняли эту «Программу», которую написал Нариман Нариманов, и с того дня объединились в едином государстве. Одним из тех, кто подписал «Программу» был сегодняшний председатель сельсовета Гылындж Гурбан[863]. Вторым был Мухтар Ахмедоглу, отец Таптыка и Джумри, Мухтар ами, которого вы так любите. Мухтар ами именно здесь, в доме Ханхойского увидел сестру мою, Сурьмлённую, которую все стали называть Сёйли, и влюбился в неё. Трудное было время, сложное. Но по личному разрешению Доктора Наримана все всадники ещё на один день остались в селе Даг Кесеменли, чтобы сыграть свадьбу Мухтара и Сёйли. Это одно из важнейших событий нашей эпохи. В тот день был положен конец презренной идее «классового врага». В тот день поженились ханская дочь Сурьмлённая и бедняк, без роду, без племени, Мухтар Ахмед оглу. Организатор Великой партии «Гуммет». Доктор Нариман выступил в тот день в Казахском Уездном Революционном Комитете, и назвал эту первую Советскую семью «ласточками Нового Века». Позже один из этих первых радостных вестников «Нового Века» был убит выстрелом в спину. Вторая, моя прекрасная сестра, растоптана в собственном доме.

Расскажу вам ещё одну историю.

Прошло семнадцать лет. В январе тридцать седьмого года,

…замечу, что сам я родился в мае тридцать седьмого года, так что и меня можно считать ровесником тех событий, о которых рассказывает Меси. Хотя, естественно, переживал я их совершенно по-другому. По крайней мере, до того времени, пока окончательно не прозрел…

часть нашей семьи оставалась в Иревани[864], остальные были со мной, в селе Даг Кесеменли. Днём, в семинарии, я тайно вёл уроки «хуруфизма»[865]. Вечера же проводил с моими ровесниками из семьи Ханхойского, которые остались в селе Даг Кесеменли. Я исполнял ашугские песни, выдавая себя за ученика знаменитого Ашуга Садыха[866]. Делал вид, что всех развлекаю, на самом же деле смешил собравшихся шутками из «Каравелли»[867], но между шутками, в музыкальных ладах «Руфани», «Хуруфани», «Мансири-Менсури»[868], читал и разъяснял стихи Юнуса Эмре[869] и Насими[870]. Можно сказать, давал уроки истины. В те годы сочинения об истинах прошлого и будущего называли «Джавиданнамэ». Придёт время, мы будем называть эти сочинения «Наукой» (Elm). Но не будем отходить от сути.