Мужицкая обитель

— А то как. Тут смех с этим куревом. Из Питера какие особы наезжают, можно сказать, сугубые господа, в кавалериях. Так они, что мальчики, в трубу дымок-от пущают… Дымком-то в форточку попыхивают. Раз я к одному в келью нечаянно вошел, а у него цигарка в зубу. Он ее сейчас трах — да между пальцы и зажал. Стыдно-с, говорю ему, в генеральском чине, и вдруг такой соблазн. Знаете устав наш, что нельзя! "Это вы, — отвечает, — насчет табаку, так я, ей-Богу, и не курил, и не курю совсем. Помилуйте, что в ем, в табаке этом… Одно зелье блудное!.." А как он не курит, коли цигарка-то у него скрозь пальцы дымит… Вот я, говорю, пойду, да отцу Дамаскину пожалуюсь… Так он меня стал просить, так просить…

Два купеческих савраса перепели все мотивы французских шансонеток, которые они узнали, разумеется, не из первых рук, и заскучали. Кстати, изобретательность выручила. Слышу я как-то в коридоре:

— Давай канонархать[52]!

— Давай!

— Начинай… Попробуй-ка проканонархать так, как отец Александр канонархает. Ну?

Рев поднялся такой, что о. Никандр погрозился тятеньке отписать.

— Неужели же мы себе самого малого музыкального удовольствия доставить не можем?

А то вот еще один овощ от чресл[53] купеческих.

Стою я как-то у монастырской хлебни. Вдруг оттуда выскакивает весь в поту молодчинище громаднейший, на громадных тяжелых, толстых лапах, лет этак семнадцати. Лицо все в прыщах, нос точно чем-то налившийся, маленькие свиные глазки. Руки лопатами. Выскочил, как с угару, тяжело дыша.

— Вот благодарю!.. Утешила меня маменька… Вот благодарю!

— Что это вы? — спрашиваю.

— Ну, монастырь!

— Это вы насчет чего же?

— Как же… Сорок дней окромя квашни ничего не видал!

— Каким образом?

— А вот видите. По нашему обиходу я запил. Меня маменька поймали, на пароход и сюда водворили на сорок дней!

— Квашня же тут при чем?

— Да такая была их просьба к отцу наместнику, чтобы мне дело какое потяжелее. Ну, он и благословил: ступай квашню месить. Так сорок ден и храмов Божьих не видал. Утром, чуть свет, к квашне, от квашни и спать идешь!

— Дурь-то из тебя потом и вышла! — вмешался монах. — Приехал, ведь на тебе лица не было. Отек с вина, а теперь умалилось!

— Точно что… сейчас только сорок дней кончилось! Ну, уж я теперь!.. Благодарю вас, маменька… Уж я теперь!..

Только и производили утешительное впечатление богомольцы из крестьян. Эти серьезно молились и отводили душу, находя помощь по вере своей. Особенно один так и врезался в моей памяти. Стоит в соборе на коленях… Ни слова, даже губы молитвы не шепчут. Пристальный взгляд уперся в образ Богоматери и не отрывается от него по часам. В этом взгляде все: и надежда, и скорбь, и радость духовная, и тоска безмерная. Весь человек перешел в глаза. Он не слышит богослужения, в нем самом, очевидно, совершается свое священнодействие, в котором он сам и священник, и богомолец. А то вот целая семья распростерлась и молится… Плачет баба, всем своим нутром плачет. Видимо, настоящее горе, не наше сентиментальное и слащавое, слезами изводится.

Корелы, те и молятся как-то по-своему. Точно по команде взбрасывают руки, отряхивают головы, кланяются в пояс священнику, стадом подходят под благословение, стадом прикладываются к иконам[54]. Бараны за вожаком. Даже в трапезную ползут тем же мерным шагом и тоже стадом. В лес вздумают, непременно целым табуном. Впрочем, когда они попадают в монастырь послушниками[55], у них, Господь уж ведает как и откуда, оказываются способности, и грубый, неуклюжий, аляповатый корел делается ловким, умным и предприимчивым иноком.

Между богомольцами, бывшими при мне, выдавался один особенно. У каждого монаха допрашивался, может ли "самоубивец, и вдруг теперь, в царствие небесное войти"[56]. Никто ему точного ответа дать не мог; только одно и советовали: "Молись преподобным, на милость закона нет". Сунулся он с чего-то и ко мне с тем же вопросом.

— Да что это вас беспокоит так?

— По личной прикосновенности-с!

— А именно?

— Братец у меня были, в мастерах у немца, ну, так они ядом чудесно застрелились. Купили это серничков[57], развели в водке и застрелились… В знак тоски-с!..

А то разлетелся в обитель любитель стройного клирного пения, а на Валааме поют — святых вон выноси. Не до того инокам, не тем заняты.

— Ах, нет у вас паркесного пения![58] — сокрушался духовный меломан[59].

— А зачем нам оное?

— Как зачем… Паркесное пение слуху отрадно и для души умилительно, горе возносишься и на земле рай всем человецам ощущаешь[60]…

— Не надо нам паркесного пения! — упорствовал о. Никандр.

— Почему не надо?

— Да так!

— Нет, каковой ваш аргумент будет… вы, впрочем, скажите?

— А так, что не приличествует!

— Паркесное не приличествует?! Ангельские гласы не подлежат вам?

— И не подлежат… Паркесное пение под скрипку? — озлился о. Никандр.

— Под скрипку точно…

— А где у святых отцов о скрипке значится? Кимвалы есть, трубы были, арфы, иные прочие мусикийские орудия[61] упоминаются… А скрипка есть?.. Скрипку на иконах изображают?

— Скрипки нет! — озадачился богомолец.