Мужицкая обитель

— Не теперь надо, а когда нужа[68] крестьянская к нам со всех сторон стекается. Тогда истинно Валаам во всем своем великолепии красуется. Все это скорбное, немощное, горем к самой земле прибитое, по единому слову пастыря, ниц повергается. Тут-то истинному художнику и надлежит быть. Таких стонов не услышишь. Наш мужик не то чтобы тоске своей волю давал, а тут уж — он ее на всю вольную волю… Вчуже глядишь на них и плачешь. Господи, думаешь, велики испытания Твои, но и награда на небесах, по сим испытаниям, ждет их не малая. К нам и с болящею совестью притекают. Такие, что когда-нибудь и душу чужую загубили, те страсть как молятся и каются. Вдарится оземь и глаз на святителя поднять не смеет. Исповедуется, а от святых тайн отказывается сам. "Недостоин я еще, не замолил". Просит эпитимий[69] потяжельше. Есть такие, коим заместо эпитимий духовник говорит: "Иди и пострадай, по начальству объявись". Ну, это они свято исполняют. Примирение с совестью обретают в самой лютой муке! А больше приходят о нищете своей перед Господом искать предстательства у святых чудотворцев наших. Мы так замечаем, чем недороднее год, чем крестьяне беднее, тем богомольцев больше… Когда у них все есть, о Боге мало вспоминают… Помощь его в несчастье познается… Это я им не в осуждение, а так, по правде… Тут какое дело было. Мне тоже рассказывали его старики. Один убивец дал обет в каторге, если ему удастся бежать, так беспременно к святителям валаамским сходит поклониться. Ну, они ему помогли…

— Бежать-то с каторги?

— Отчего же. У них свой суд, не земной. Судье небесному виднее, кто чего стоит… Ну, вот-с, удалось ему бежать, добрался до Валаама. Помолился, помолился, а потом взяло его сумнение. Правое ли дело его, хорошо ли поступил, бежамши. И такое у него доверие было, что он прямо к отцу Дамаскину. Тот его выслушал. "Приходи, — говорит, — ко мне наутро". А сам стал на молитву, на всю ночь, чтоб умудрил его Господь, как в сем деле поступить. И чем больше молился отец настоятель, тем более в нем жалость к душе болящей и сердцу неспокойному вопияла. Утром его сподвижники наши просветили[70]. Пришел это беглый. Отец Дамаскин и говорит ему: "Ежели молил ты преславных чудотворцев помочь тебе и предприятие свое исполнил успешно, значит, действительно, преподобные оказали тебе свою милость. Значит, не хотели они гибели твоей и, хотя велик твой грех, кровь убиенного вопиет ко Господу, — но надейся! Иди в пустыню, живи со зверьми с лютыми, во всем ограничивай себя, терпи немощь всякую. Зимой не одевайся в меха, летом не ищи прохлады. И вот тебе послушание: десять лет молчи! Что б ни случилось с тобою — молчи!

— А молитва?

— А молись духом, мыслями молись. Устреми глаза на небеса и молись сердцем, чтобы пустыня безмолвная не нарушалась словом твоим. Живи в гладе и хладе. В пещере не укрывайся… А через десять лет, если Господь тебя сохранит, приди опять сюда…

— И пришел?

— Как же… Ушел молодым, а вернулся седой весь, одичалый. Зимой — грудь у него раскрытая, рубище треплется жалкое. Прямо в собор наш попал. Сам отец Дамаскин служил… Кончилась литургия[71], пошли в трапезу[72]: он на паперти[73] в ноги отцу Дамаскину. Поднял тот его, спрашивает. Молчит, не отвечает. Узнал его наконец игумен… Разрешаю тебе говорить теперь! Примирилась ли совесть твоя? Можешь ли ты о прошлом помыслить без озлобления? Заговорил тот, но только совсем невнятно. Отец Дамаскин из этого и убедился, что послушание исполнено грешником в точности. Вечером он его отысповедывал, всю ночь приказал ему в храме, распростершись ниц, лежать, и чтобы сон не сомкнул ему глаз. А наутро причастил его. Тут точно этому самому грешнику и было видение: убиенный им в райском венце, с ликом светоносным и в одеждах белых, сходит к нему… Пал он на колени — а на лице у того благость и прощение. Дал ему руку, "пойдем со мною, — говорит, — брат мой… зане[74] искупил ты грех великий!" И в тую ж минуту беглый испустил дух свой, вопия: "Иду, Господи, иду!" Вот какие дела у нас случались!

Мы шли в это время по пустынным дворам обители. Тишина их говорила сердцу о чем-то не от мира сего. В окнах келий никого не было видно, звуки наших шагов далеко раздавались, замирая под тяжелыми сводами. Вышли. Голубой пролив синел под солнцем, зеленые крутые берега пристально смотрелись в него, точно разглядывая, какую тайну он схоронил в своих тихих водах.

— Красота нетленная! — загляделся монах.

VII

Пустыня Назарьевская

Тишина моей кельи давила меня. Весь этот монастырь так не похож был на другие, мною виденные, что я еще не мог разобраться со своими впечатлениями… Мысль разбегалась… Во всем окрест меня сказывалось что-то чрезвычайно серьезное, большое: дело творилось тут искреннее, крупное, подвижническое.

— Святый Боже, святый крепкий, святый бессмертный, помилуй нас! — стукнул мне кто-то в дверь.

— Пожалуйте!

Румяный молодой монах. Кроткие голубые глаза.

— Простите! Отец настоятель благословил показать вам пустыню Назарьевскую!

— Очень вам благодарен… Сейчас?