Мужицкая обитель

— Да, то приближенные земного царя, а я обращался к сановникам царя небесного — к нищим!

VIII

Пустыня схимонаха Николая

Веселая чаща молодых дубков… Лет семь, как разведена, а солнце уже весело играет в свежей зелени, и золотые брызги его с приветливо колышущихся ветвей скатываются вниз в густую траву. Какие-то простенькие цветы наивно улыбались по всему пути, покорно подставляя нам под ноги бедные, благоухающие головки. Порою ветки задевали наши лица, тихо и мягко, точно ласкали их… Все дышало покоем и миром в глухом уголке. С неба, из лесу, из оврагов — отовсюду веяло благоговейною тишиною… Здесь, действительно, хорошо молиться, и молиться не по уставу, а тою сердечною молитвой, о которой повествует Ефрем Сирин[81]. Дубы покончились — величавые сосны шумят высоко вверху… Поросль глуше и диче, даже дорога поросла травою. Одинокая могила…

— Схимонах Николай схоронен здесь… Ученик Назария. Тут и пустынь его около.

— Чем же он замечателен был?

— Простотой своей… Не было для него ни высоких, ни малых. Все мы равны перед Господом, говаривал покойник. Забрался он в глушь лесную, когда еще сюда и дороги не было, и так наедине с природой до самой смерти своей выжил…

— Без посетителей?

— Не нуждался он. Со мною, говаривал, всякое деревцо беседует, всякая травка мне сказки рассказывает. Ветерок с поля пролетит — о том, что в поле деется, поведает, ключ овражный про недра горные, откуда истек он. У меня собеседников много.

Вот и жилье его. Сруб, весь заплесневелый, вроде плохой крестьянской баньки. В келью нужно почти вползать. Дверь узка и низка. В углу кое-как печка сложена, у печки нара малая… Стол, стул твердый — да больше и поместить нечего… Безлюдье кругом. Вображаю, как тут жилось в этой глуши лесной одинокому, особливо в темные ночи, когда тысячеглазая тьма смотрела в эту убогую лачугу сквозь одинокое скупое оконце.

— Я из мещан ведь, — говаривал схимонах Николай. — К суете и прелести[82] мирской не привык, мне и тут хорошо!..

Бесы, случалось, смущали старца. Больному воображению чудились их голоса в звуках метелей и бурь, ломавших вокруг его избенки вековые сосны. Кто-то стучался к нему в окно и смолкал, только когда старик становился на молитву, призывая в эту "дивную" глушь Бога живого. Воскресал он и расточал врази Его[83]… И снова холодная мертвая тишина царила кругом, такая тишина, что звуки, рождавшиеся в утомленных слуховых нервах, призраки звуков, казались громкими и говорили душе.

Александр I посещал старика.

Николай сорвал ему репу со своего огорода.

— А ножика я тебе не дам. Нет у меня — ешь так!

— Ничего, я солдат! — улыбнулся император. Теперь над этой пустынькой сделали навес. Иначе она бы развалилась вся…

IX

Уголок монастырского хозяйства

Тихо шли мы назад, любуясь то на живописные рощи, то на скалы, неожиданно громоздившиеся по сторонам. Несколько раз на поворотах пути перед нами раскидывались голубые заливы, по которым сегодня не бежала ни одна рябинка. Море застоялось, словно зеркало, отражая одинокую тучку, которой, должно быть, надоело тянуться по голубому небу, она и замерла на нем, мало-помалу тая в тепле и свете яркого полудня…

— Вот, видите, — указал мне монах, — рядом с пустынями, где страдала и билась душа человеческая, обретая в подвижничестве утешение, мы построили дворцы!

Перед нами вдали, действительно, громадное, кирпичное строение. Оно было настолько высоко, что давило ближайшие кельи обители.

— Вы как думаете, что это?

— Не знаю!

— Конюшни!

— Однако!.. Вывели же!

— Монашеское ли дело? Разумеется, кто, отрицая иночество, признает еще обители как рабочие общины, — уязвил меня о. Пимен, — тому все это должно казаться прекрасным; Ну, а мне, как хотите, противно. О древнем Валааме помышляю. Богатство обители еще может проявляться в украшениях храма Божьего, а не в этих столпотворениях вавилонских[84] Помните это: кая польза человеку, аще весь мир приобрящет, душу же свою отщетит?[85]

По прочному накату мы взошли наверх. Второй этаж конюшен весь был занят сеновалом. Душистый запах свежей травы стоял здесь, зеленые груды ее были навалены по всем углам. Внизу помещались самые конюшни. В сеновале прорезаны в полу отверстия, в них вставлены рамы, сквозь которые трава прямо сбрасывается в ясли лошадям. Устройство чрезвычайно простое и остроумное. Из сеновала выход в большой сарай для саней, которые нагромождены чуть ли не до потолка. Даже непонятно, кому нужно столько.

Лошадей здесь сорок семь. Конюшнями заведует иеромонах о. Павел, бывший некогда барышником[86] в Петербурге. Мы спустились вниз, в его царство, по узкой витой лестнице, которая шла туда из сеновала.

— Тесен путь, вводяй в живот[87]! — улыбался сопровождавший нас монах.