Мужицкая обитель

Лошади внизу — в обширнейшем помещении. Они ходят по воле. Травы вдоволь — коньки смотрят весело. Сытенькие, крепкие. Отдыхают день, другой работают, да и то с прохладою, не через меру. Я подошел к окну и изумился. Здание действительно выведено на образец. У нас в Петербурге и домов таких не строят. Толщина стен равняется двум аршинам внизу, вверху полуторам. Не успели мы добраться до середины конюшни, как кони сбежались к нам отовсюду, ласково протягивая мохнатые морды прямо под руку.

— Тпру, тпру!.. Ишь, шельмы, это они за хлебом. Приучили их, они ко всем и тычутся!

Тут четыре отделения для коней — по возрастам и по характерам. Есть между ними доморощенные; эти чуть ли не лучше остальных. Обитель имеет и конский завод в сорока верстах отсюда. Судя по этой конюшне, лошади у монахов содержатся превосходно. Полы чисты, кони — как стеклышко; даже в стойлах, где они есть, опрятно.

— Вот у нас красавец! — показал мне о. Павел чудесного коня, могучие стати которого так и бросались в глаза.

— Это тяжелоподъемный. Камни из земли выворачивает!

— Надорвется!

— Нет, испытанный. У нас много таких, что двести пуд легко снимают с места. Лошадь, что и человек, ухода за собой требует. Корми вовремя, а главное — будь с ней ласков, говори побольше!

— Как, говори?

— Животная разговор любит. Как войдешь, сейчас тебе в глаза смотрит. Коли ты с ей приветливо поздороваешься там, что ли, — она на весь день весела, душа в ей спокойна; и за работой, коли кучер молчит, — и конек уши свесит и через пень-колоду. А если кучер начнет с ей беседовать, она куда лучше. И не устанет так, потому работа для нее тогда куда занимательней выходит!

— Блажен, иже и скоты милует!..[88] — вздохнул монах рядом.

Отец Павел обиделся.

— Лошадь — не скот!

— А что?

— Лошадь — животная. Корова, баран, коза — скот, а конь — животная!

— Все одно!

— У коня дух есть… Он все понимать может, только что слов ему не дано. А то он все это чудесно. Вот это — скот! — отворил он нам коровник… Перед нами были представители известной безрогой породы, которых я нигде после Валаама не встречал.

Сотрудники у о. Павла — мальчики-корелы. Их по всему монастырю многое множество. Монахи с ними очень ласковы, хотя на их обучение обращают мало внимания. Детей тут работает по обетам родителей более полутораста, я думаю, а школа всего на тридцать. Я спросил, почему это, и получил чисто монашеский ответ.

— В мирской науке спасения нет, а божественному он и в храме Божьем научится.

Детей тут иначе не называют монахи, как брат Петр, брат Степан, брат Григорий. Братья этим чрезвычайно гордятся, ибо это их ставит выше возраста. Обращаются с ними примерно. Я бы посоветовал и другим обителям позаимствоваться у Валаама.

Корелы-мальчики совсем не похожи на взрослых корел. Они очень сметливы, восприимчивы и разговорчивы. Детская душа, как цветок теплу, открывается ласковому слову. Мелюзга на взрослых и грузных иеромонахов смотрит как на родных. Возвращаясь домой, мальчонко рассказами поддерживает престиж обители и только и мечтает, как бы отправиться назад, на Валаам, сначала вольным трудником, а потом принять рясофор[89]. Мальчики-финны несколько потупее и несообщительнее корел, но и те на второй год своего пребывания здесь отогреваются и не смотрят уже заморенными зверенышами и дичками…

— Хорошо в обители? — спрашиваю я у одного кореляка-мальчуги.

— Ах, как дивно!.. Век бы тут остаться!

X

Трапезная

— Дух-то, я вижу, у вас бодр! — входит ко мне о. Никандр.

— А что?

— А плоть все же по человечеству немощна; питать ее следует, плоть-то. Это я насчет нашей трапезы. Не угодно ли будет от скудости монастырской поснедать чего? Или вам сюда в келию подать?

— Нет, мне интересно вашу трапезу поглядеть!

— У нас трапеза бедная… В других монастырях она украшена искусным писанием, а у нас так, скудная, простецкая… Мужицкая. Мы мужики, и трапеза у нас мужицкая. Чернеть[90] у нас… Какие еще для нее узоры!