Мужицкая обитель

Действительно, мужики, мужицкое царство. Кроме о. Пимена, кончившего университет, почти все остальное крестьянство. И строители, и уставщики, и архитекторы, и механики, все вышли из "чернети", как выразился о. Никандр. И по типу валаамский инок совершенно мужик мужиком. Худощавых монахов с аскетической, византийской складкой весьма мало; все больше Микулы Селяниновичи — земские богатыри. Руки крепкие, тело сильное, глаза упорные. Ходят с перевалочкой, клобук никак не хочет сидеть над самою бровью, а все больше то на затылок, то набекрень сползает. Толстые солдатского сукна рясы с подвороченными подолами, как у прачек, чтоб не мешали ходить и работать. Шутка добродушна, когда расшутятся. К сожалению, на всем и на всех лежит печать суровой дисциплины, введенной о. Дамаскином. Говорят с оглядкой — как бы кто не подслушал, а с проезжим человеком и вовсе опасаются. По уставу, видите ли, нельзя. Только на работах между собою и отводят душу. Тут, сидя за камнями, которые надо оттесать, или меся глину, совершенно забываются черная ряса и монашеский клобук. Лицо в поту, пыль и оттески слоем ложатся на руки, солнце сверху так и палит, клобук съехал на затылок и держится только каким-то чудом. Молотки крутом стучат, пилы заводят визгливую жалобу, откуда-то доносится песня наемных рабочих, — ну, и совсем из глаз уходят монастырские стены да затворы. Старое, как в сказке, идет навстречу, и еще вчера молчаливый, сдержанный инок начинает, вопреки уставам и воспрещениям о. Дамаскина, болтать вовсю, перекидываться с соседом веселою шуткой. А тут еще зеленое царство кругом. Каждый лист молодой, точно дождем обмыт, так и светится под солнцем; небо чистое, вода внизу такая же, как в чашке, не шелохнется. Глядишь — какой-нибудь о. Дамиан и затянет вдруг:

— Ох, и у нас ли во Новегороде!..

— Ох, и у нас ли улица светла! — отвечает сосед рядом.

Только бы разгореться песне под стук молотков, да под говор топориков, доносящийся откуда-то из лесу, а тут вдруг:

— Отцы! Что же это? — вмешивается монах, совсем уже закостеневший.

С усилием сбрасывают иноки внезапно налетевшие впечатления… И вместо светлой улицы, по которой добрый молодец идет, гнусливо затягивается "Свете тихий"[91].

О. Авенир встретил меня у входа в гостиницу.

— А я за вами!

— Куда?

— В трапезную пожалуйте…

— Да вот уж меня отец Никандр ведет!

— Ну, и чудесно… Сегодня у нас рыбка своя. Не покупаем на стороне, все матушка Ладога дает… Ныне у нас большой дород на рыбку. Милостива рыбка ныне. Хорошие ловы бывали!

— У нас, чтоб больших ловов, нет, артелью не ловим. А так старым да хилым монахам, которые на постройках не могут, отец наместник благословляет потрудиться обители, половить рыбки!

Мрачная, большая, зеленая под белым сводом трапезная. По стенам во весь рост фигуры святых старого письма. Никаких священных картин, как в Соловках и других монастырях. Здесь фантазии места нет. Она не допускается нигде и ни в чем. Тоже чисто крестьянская черта… Изображать святого, так уж изображать во весь рост, и в одиночку. "А то, что кругом-то картины рисовать, чувство, глядя на них, отвлекается".

— Почему же отвлекается?

— А как иначе? Смотришь на дерево — ишь, дерево какое, — на воду — хороша-де вода, а святого-то и обидел, взгляд от него отвратил!

Тут святых не обидишь, потому что кроме этих сухих черных фигур со свитками ничего другого нет. Стены трапезы — крепостные. Я думаю, сажень или полторы толщиною. Не расшибешь. В старое время строены, когда еще и труд, и материал были дешевы.

— Оне у нас против прочих впятеро выживают! — хвалятся монахи.

Кирпич в этих стенах сварился. Если бы пришлось снести их, так разве порохом, как скалы, на которых они построены.

Трапеза в монастырях целое священнодействие. Прислуживают монахи — каждый раз по особому назначению, причем это считается обязанностью всех рясофоров. Случается, что за наказание или для смирения превозносящегося заставляют подавать и иеромонаха. При этом, по наставлению игумена о. Назария, на свое дело следует смотреть так:

"Ежели братиям за трапезою во услужении устроен будеши, то предстани со всяким благоговением, и страхом, и радостью. Служи совершенно, аки самому Христу и ангелам его, а не так, как человекам. Имей сердце, око и лицо веселое, служи без всякого лицемерия. Расположи себя так, чтобы ты от всего сердца мог сказать внутренно: "Я не токмо недостоин сидети со братиею на трапезе, но недостоин и служити им, и ниже воззрети на них достоин, — если бы к сему не устроила меня милость Божия"".

Тем не менее, хотя мальчик, подававший, например, нам с приговором: "кушайте во славу Божию", наверно, благоговения духовного исполнен не был и нас за ангелов не считал, но зато око и лицо имел веселые и улыбался, точно увидев родных.

Прямо передо мною стол с иеромонахами. Вот сидит их несколько: отекшие, лица болезненные — видимо, отцы к водяной приближаются. Однообразные, черные грубые рясы, черные кожаные поясы. Запах прели стоит над трапезой — часть братии прямо с работы, общее безмолвие…