Мужицкая обитель

— А сижков махоньких да ряпушку. В пруде у меня щучки нет, ну, так без хищного зверя всякой мелкой рыбке куда как вольготно будет… Нехай ее забавляется. Подрастет, в светлые дни полюбуюсь, как она на солнце играть станет… Только и отрада, что молитва, да вот прудок мой; ко мне мало кто ходит. У редкого явится усердие такое, чтоб к нам в дальний скит… Мальчика бы мне, — обратился он к о. Самуилу.

— А ты просил?

— Просил наместника[119], обещал. А то я здесь один совсем, как жук на осоке… Все одному невозможно переделать… Огородик-то свой я позапустил.

Пруд чрезвычайно весело смотрит. На нем разрослись какие-то желтенькие цветки, и водяные лилии, которые о. Макарий почему-то называет курочками. Зеленые листики прямо, точно тарелочки, на воде лежат.

— Ишь ты, словно блюдца. Разбросались как. У меня тут место мягкое. Спокой. Ни гор высоких, ни возерной волны. Тишина у меня. Вот сижу да слушаю звон из того леса. Коровки там ходят. Иная и ко мне забредет, к пустыннику, навестит тоже. Ну, хлебца ей — все лишнего гостя привадишь. А как настоящего человека Господь пошлет, милостивый, так истинно возопиешь: возсия нам яко солнце светозарне в велелепии!

В Коневском ските хранится образ Нерукотворенного Спаса, собственного письма графини Орловой[120]. Колокольня низенькая. С нее только и видно, что пруд кругом, да пустынька самая. Вокруг церкви рассажены вязы, серебристые и душистые тополи.

— А это что?

— Аулье дерево. Божье дерево такое есть, аулье. Сказывают, у кровожадных черкес растет.

— Как! Такого дерева нет, да и черкесов ныне не осталось, все в Турции.

— Верно, говорю, аулье. Так и отец Дамаскин называл, оно и из Турции может быть. У нас много деревьев из неверных мест[121]. А черкеса расточили наконец?.. Ну, что же — не бунтуй!.. Это хорошо!

Вязы особенно хорошо принялись здесь.

— Рыбку едите? — подшучивал я.

— Уху хлебаем из пруда. Велика кадка-то, рыбки и не поймаешь.

Огород ступеньками кверху. Хоть старец и жалуется на то, что запустил его, но на мой взгляд, у него все в исправности.

— Тут еще какие деревья у нас есть — диву дашься. Из Белой Арапии, сказывают, одно — сам нечистый бузук[122] его сажает. А вот клен-то. Ишь могучий какой. Его отец Дамаскин вырастил. Отец Дамаскин здесь в затворе пробыл несколько лет, в Коневском ските моем. Раз он кленовую палочку так взял да и посадил в землю, а она из себя корень пустила. Ишь теперь дерево какое райское вышло. Гущина… Сила-дерево. А сам-то отец Дамаскин без рук, без ног. Как кого умудрит Господь! А вот это дерево, по-моему, большая лапа зовется, потому что у него лист такой.

Пушистые лиственницы окружают бывшую келью о. Дамаскина. В самой келье чистота. Все словно только что вымыто. Видимое дело, блюдет ее о. Макарий. Вот и гроб, где несколько лет спал о. Дамаскин, ведя отшельническую жизнь в этой пустыньке. Он, как теперь о. Макарий, был здесь в полном одиночестве. Только священные книги утешали его в уединении. Память о его подвижничестве столь высоко ценится монахами, что мне случалось слышать такие, например, отзывы.

О. Макарий чистая крестьянская душа. Работает над своей пустынькой в поте лица, улучшает ее как может; для того, чтобы понять, как энергия одного человека изменяет местность, следует приехать сюда. Валаамские иноки вообще представляют полные типы северного монашества — монашества мужицкого, чуждого хитросплетениям византийским и строго блюдущего свой основной принцип — обязательность труда и беспрекословность послушаний.

— Деревья эти только нашей зимы не любят. Кабы мы их в шубы не заворачивали, давно бы им помереть.

— В какие шубы?

— Да соломой обертываем… И досками тоже забиваем от зайца. Заяц зимой — подлый зверь. Голодно ему, бедному, он сейчас же и почнет кору грызть. Пока мы не догадались, много дерев у нас косой попортил… Особенно ежели осина либо яблоня… Зайка сейчас к ним. Ушаст, ушаст, а тоже понимает. Кленов вот не жаль, они у нас лесами сами растут… Ухода за ними не надо — Божье дерево…

— И не скучно вам здесь одному?

— Как не скучно? Скучно. Особенно песья муха скучит… Жрет она меня… Ведь и махонькая какая, а сколько в ней лютости! — И при этом у о. Макария добрая-добрая улыбка, "легкая", как говорят монахи.

— Тут хоть гулять, когда вздумал, можно, а вон их, — взглянул он на о. Самуила, — и гулять в лесе не пущают.

— Наши монахи все работают на послушаниях, оттого и гулянки им по лесу нет. С утра до трапезы, от трапезы до вечера… Когда тут?

— Все послушания назначает наместник?