Мужицкая обитель

— Нам деньги? Зачем нам деньги? У нас и в обители монах денег не видит. Кому я возьму деньги? Я и забыл о них, понятия теперь не имею, какие оне ныне… И зачем? Что тут деньгами сделаешь? Наш скит — постный скит. Оттого и Иоанновым назван, чтобы постным быть. Иоанн акридами и диким медом питался[114]. Живем мы тут, никто нас здесь не, посещает.

— Не пускают?

— Какие же мы пустынники были бы, если бы к нам в гости ездили. Одно беспокойство отшельнику. Так и игумен говорит. Пусть лучше один отдельный скит будет, чем несколько посещаемых. Сюда к нам даже и братию не пускают.

Пустынь, ее площадку, храм и сад со всех сторон мрачною стеною обступили темные ели. Насупились и словно что сторожат здесь. Точно раз попавшего сюда они уже не выпустят назад. Жутко даже становится, так жутко, что совершенно понимаешь того афонского монаха, который, как-то попав сюда, думал остаться и не выдержал — бежал, чуть не помешавшись, в Угрешский монастырь[115].

— Мрачно у вас. Скудно.

— С Богом и в лесу жизнь, а без Бога и в раю соскучишься.

Из какого чудного леса выстроена здесь церковь. На нее шли бревна аршина полтора в диаметре. Дерево крепкое, словно камень. Здоровыми соками питалось и целые века шумело в вышине горделивой вершиной, давая приют тысячам птиц, прежде чем, могучее и еще полное жизни, оно упало под топором монаха.

Внутри церковь совершенно проста и скудна, как подобает в пустыне.

— Церковь молитвой держится, а не окладами. В убогой церкви Бога еще лучше зришь. Не заставлен Он от тебя сокровищем.

— Вот, пойдемте, покажу я вам красоту неописанную. Картину такую, какую земным художникам не написать. Небесный художник ее рисовал.

Вышли из пустыньки. Вдруг леса и скалы, до сих пор заставлявшие даль, раздвинулись. Обрыв вниз. Мы стоим на карнизе. Пред нами безбрежный простор Ладоги, появившийся неожиданно, точно по мановению волшебного жезла. Ели шумят далеко внизу, маленькими кажутся с этой высоты! Мне эта картина живо напомнила вид из Байдарских ворот в Крыму[116], где путешественнику, утомленному однообразным маревом гор да лесов, вдруг представляется громадная перспектива Черного моря.

— Иной раз, внизу так играет стихия! Могущество Бога своего являет. Пены набьется, точно в серебряных облаках наш остров плывет.

Над обрывом — крест, тесанный из гранита. Налево — залив, гавань, куда из-за пятидесяти верст бегут корабли отстаиваться от бурь.

— Нам только одни мачты их видны да палубы. Махонькими кажутся. Им к нам нельзя, нам к ним не подобает. А гавань мы во имя св. Никона окрестили… Вон наши рыбари выезжают.

Какая-то черная точка действительно ползет по морю, ничего на этой черной точке не разглядишь.

— Это, должно быть, отец Олимпий. Он и есть! — всматривался Ириней.

Постоянная привычка разглядывать предметы на далеких расстояниях дала удивительную зоркость старческим глазам. Где-то в стороне точно клочок тумана осел и мерещится оттуда. Ириней разглядел около этого островка монастырский пароход. Видимое дело, человеку одна житейская отрада и оставлена — любоваться на эти дивные дали. Тут и слепой прозреет.

Вон внизу, неведомо как прицепившись к отвесу, держится громадная сосна. Лес шумит у нас под ногами, вода бьется в берега, и, точно серебряная нитка, окаймила их едва заметная отсюда пена прибоя. Удивительное спокойствие веяло на душу. И не одно спокойствие — горе забывалось, прощалось всем, примирение казалось так легко!

Вдали показался другой пустынник, едва бредет. Седой весь. Келья его на версту от кельи о. Иринея. Паисий забрался в чащу лесную. Давно просился он на этот одинокий островок, не пускали, как и других.

— Братии не дозволяют сюда. Зачем тебе, говорят; жить так, как они, — не сможешь, говорить станешь. Едва Паисия благословили.

— Удивляюсь, отец Ириней, как это вы такую бодрость еще сохранили. Подвиг ваш труден, пища скудная.

— А что березку на камне питает? Ишь она выскочила сдуру, а Бог ей сейчас и жизнь дал. Вон она, поглядите-ка, как раскудрявилась. А откуда, кажется. Пища у нее в камне скудная…

О. Паисий, тот совсем в другом роде. Ириней — тип подвижничества, тип тех времен, когда люди спасались от всего живого, от скверны мирской в пустыни и дебри, уходили в безлюдные леса и, прожив там в тишине и душевном покое десятки лет — временами, вызываемые обстоятельствами, возвращались к народу боговдохновенными обличителями, вождями, учителями. О. Паисий, тот скорее Манилов[117] во образе пустынника. Всему он радуется, и притом очень слащаво. В мире он был сапожником.

— Благодетели! — встретил он меня. — Посетили нас, неимущих, немощных рабов Божьих.

Слово "благодетели" поясняется тем, что в скит этот пускают только тех, кто уже очень крупные пожертвования делает, — купцов, которым отказать нельзя.

— Благодетели, живем мы здесь скудно, убого… Лесными людьми живем… давай вам Бог!

— Пойдемте, я вам наш остров покажу, — прервал его о. Ириней. — Полюбуйтесь на красу его!..