Музыка для богатых

К Харалдаю привезли на лечение руководителя одной из бывших советских республик, бубен и вопли за стеной стали привычным звуковым фоном жизни, а многочисленная челядь вождя, изнывая от лени, сновала по всему пентхаусу, хотя Марик и предоставил в их распоряжение две пустующие квартиры. Однажды Никита застал на кухне двух полных женщин с бутылкой коньяка и колодой карт. В другой раз наткнулся на незнакомого мужчину возле бассейна. Тот, сняв лаковые туфли и носки, закатал штанины черного костюма и, сидя на кафельном краю, медленно шевелил погруженными в воду ногами. Вид у него при этом был невесело-задумчивый, словно он решал, не утопиться ли ему прямо сейчас.

Марик, правда, не выглядел депрессивным, но чужие люди в доме явно угнетали и его, потому что он то и дело старался улизнуть куда-нибудь с самого утра.

Играл Никита за все это время лишь раз – очевидно, начинал сказываться кризис, о котором все время говорили по телевизору. Но люди, слушавшие его в похожем на Диснейленд особняке, наверное, телевизор не смотрели, потому что роскошь вечеринки зашкаливала, а гонорар был привычно огромным.

Зато зима, похоже, наконец сдалась. Ледяной дождь прекратился, солнце все смелее золотило по утрам московские окна, а воздух, даже прогнанный сквозь мощные фильтры систем небоскреба, казался теплым и тревожно-весенним.

Никита уютно грустил, часами сидя за инструментом и разговаривая с бабушкой. Посмотрел несколько трафаретно-похожих один на другой американских фильмов. Однажды, вспомнив о красиво и странно умершем Микерине, вспомнил и о его давнем подарке, достал тубус с запретным порошком и даже открыл его. Но, поколебавшись, снова закрыл и спрятал – кайфа не хотелось, а нюхать кокаин от скуки было бы полным декадансом. Думать о чужой черноглазой жене он себе запретил – твердо и сердито. Та мстила, каждую ночь приходя к нему во сне и заставляя с хрипом вскакивать среди ночи со вздыбленным до боли членом и слезами на щеках…

На улицу, не считая выступления, Никита вышел лишь раз. Все еще находясь под впечатлением ночной прогулки по моргу, он на следующий же день приехал в центр, с трудом припарковал «бентли» в закутке Третьяковского проезда и купил себе две сорочки, красивый джемпер, лакированные спортивные туфли (почти такие же были у Циммершлюза) и дорогой сотовый телефон. Даже если это было всего лишь реакцией испуганной души на правду о старике Копейкине, оно того стоило. Укладывая фирменные пакеты в багажник, Никита определенно чувствовал что-то вроде радостного облегчения.

Сановные гости шамана отбыли в пятницу. На пяти черных бронированных «мерседесах».

– Нужно вилки пересчитать, – без всякой интонации заметила Шон.

– Та не, воны ж не по этим делам… – спокойно возразил Харалдай. – Хоть и трудные люди – Боже ж ты мой! Бидный той народ из таким руководством…

Сам он за две недели даже похудел от усталости. Но выглядел довольным, как хирург после удачной операции.

– Я сегодня, мабуть, цэе… бурхун-тэге наварю, а? Посидим, побалакаем…

– Принимается! – бодро поддержал Витек и, повернувшись к Шон, тихо предложил: – Шур, я тебе того, на кухне помогу?..

– Нэвэ майнд… – бледно улыбнулась та в ответ. – Я сама, правда…

– Ой, я только за! – искренне признался Никита. – А то дни какие-то мутные наступили…

– Редкое единодушие! – подытожил сияющий Циммершлюз. – Раз так, то, как говорится, – шаббат шолом!

Еще поднимаясь по лестнице, Никита услышал оживленный спор. Спорили конечно же Витек с Циммершлюзом. Харалдай ворковал над кастрюлей душистого зелья, а Шон задумчиво курила на табурете в углу, и казалось, ей вообще все равно, о чем говорят за столом. Скорее всего, так оно и было.

– Не надо, Циммер, не начинай, я как раз не зоологический антисемит, не дождешься!.. – говорил Витек.

«Как им только не надоело!» – подумал Никита, входя на кухню и садясь за стол. Но подумал без всякого раздражения – он уже успел соскучиться по этим смешным спорам, без которых вечера казались неуютными.

– Я лично против людей еврейской крови ничего не имею… – продолжал Витек.

– Как это высоко и цивилизованно, Виктор Петрович! Растете на глазах! – насмешливо произнес Марик и очень аристократично поддел вилкой аппетитный кусок.

Даже в состоянии граничащей с безумием депрессии Шон оставалась собой – на ужин она приготовила нежнейшую, очень тонко нарезанную печень с золотистым луком и поставила на стол бутылку «Божоле Виляж» и несколько чайных свечей в плошках. Никита сразу почувствовал, что очень голоден, придвинул тарелку, налил вина.

– Не перебивай, слышишь!.. – Витя Иконников был настроен решительно. – К Иосифу Кобзону, например, у меня – никаких претензий. Потому что душой он – русский человек! Советский даже… Песни хорошие поет, и вообще – занимает активную гражданскую позицию. А вот ты… – Глаза Витька превратились в недобрые бдительные шторки. – Ты – нет… Ты, Циммершлюз, хитро и планомерно внедряешь в сознание людей самый что ни на есть лютый космополитизм…