Музыка для богатых

– Хуйня, – коротко прокомментировал Коржов и вдруг ударил Никиту пудовым кулаком в живот. И тут же, не дав упасть в спасительное болото забвения, ударил еще раз, в челюсть.

Земля утратила притяжение… Невесомая, душистая, весенне-встревоженная, она несколько раз промелькнула перед глазами Никиты, словно стараясь, чтобы он запомнил ее легкой и очаровательной, и лишь затем с удвоенной силой швырнула его куда-то глубоко вниз, в пахнущую вечностью тайну.

Но он даже сейчас не потерял сознания. И на удивление ясно понимал, что попросту упал в вырытую именно для него, Никиты, яму, отбив спину и расцарапав затылок о колючий обрывок разрубленного лопатой корня…

– Начинайте, – где-то очень далеко скомандовал невидимый Коржов. – Только голову ему все-таки простелите. Заслужил…

И тут у Никиты в кармане зазвонил сотовый. А затем началась настоящая пытка.

Уже знакомые руки, словно сплетенные из пучков толстого электрокабеля, выволокли его из ямы, бросили на землю, начали шарить по карманам… Никита слышал их деловитые тихие голоса и про себя умолял: «Скорее… Ну скорее же…» Но его снова рывком подняли на ноги. Правда, теперь уже не отпуская, иначе он бы сразу рухнул на землю. Сквозь розовую пелену боли он видел, как Коржов передал одному из своих одинаковых людей его телефон, быстро перелистал страницы паспорта, распахнул потертый бумажник, одним движением выпотрошил его, выбросив на землю несколько мятых купюр и ненужных бумажек…

Никита помнил: там, за поцарапанным пластмассовым окошечком, осталось самое дорогое в жизни – фотография папы и мамы и Настина ленточка. Но даже это казалось уже неважным…

Зато Коржов, похоже, думал иначе. Он долго и внимательно смотрел на что-то в бумажнике Никиты, затем поднял на него равнодушные глаза и что-то спросил. Но Никита не только не ответил, а даже не услышал вопроса. Ему казалось, что он уже умер и просто видит напоследок нелепый мучительный сон…

Но пронзившая его новая боль была такой нестерпимой, что он понял: он жив, жив, жив!.. Разбитое лицо обожгло липким тягучим огнем, а мир вокруг снова стал ночным лесом, в который его привезли, чтобы убить.

– Вы что, сдурели? – недовольно спросил Коржов. – Что это?

– Омывательная жидкость, Юрий Витальевич, – ответили из темноты. – Воды у Толика нет.

Коржов подошел совсем близко к Никите, несколько нестерпимо долгих минут странно смотрел ему в лицо, но уже совсем по-другому, не так, как в самом начале смерти.

– Кто эти люди на фотографии? – своим обычным голосом спросил он.

– Папа и мама, – ответил Никита. Но даже сам себя не услышал. Зато Коржов, казалось, услышал.

– Папа, говоришь? Ну-ну… А маму как звали? Лена?

– Елена Алексеевна… – попытался ответить Никита, и снова Коржов каким-то чудом его услышал. На миг отвел глаза, что-то посмотрел в Никитином паспорте, снова принялся сверлить его взглядом.

– Да, бывает, – наконец произнес он. – А что ж ты такой мелкий-то? Ладно, хоть не пидор, как мы уже имели счастье убедиться. И на том спасибо…

«Что он несет? – мучительно недоумевал Никита. – Зачем все это?.. Зачем?..»

– Все, собрались и поехали, – бодро скомандовал Коржов в темноту. – Этого берем с собой. Положите его на трассе. Только под фонарем каким-нибудь, чтобы фура случайная не задавила. А я этому аиду позвоню, который с ним ходит, тут на трубе явно его номер…

Моторы джипов дружно взревели. Из темноты вышел человек – тот самый, с лицом полковника.

– Шеф, извините, конечно, но его теперь оставлять нельзя. Он же очухаться не успеет – в ментуру побежит… Типа – знаменитость…

– Я не понял, тебе что, показалось, что я советуюсь? – спокойно спросил Коржов и тяжело, но ловко запрыгнул в одну из машин, которая сразу же взревела, разворачиваясь на мокрых лесных кочках.

«Полковник» с недовольным лицом подхватил Никиту и потащил его к другому джипу. Но перед тем как закинуть в багажник, гадко оглянувшись – не видит ли шеф? – ударил его коленом в пах.

Вот это было совсем не больно. Мир просто выключился, как телевизор. Если нажать кнопку на пульте…

* * *

У боли был цвет. Темно-красный, как у запекшейся крови или кожуры граната. А кроме боли, бесконечной и удушливо-густой, в мире не было вообще ничего…

Она пульсировала и сгущалась, становясь невыносимой. И отступала, только когда начинали звучать приглушенные, словно рождающиеся в другой, соседней реальности глухие удары и вскрики. Боль боялась их, но не исчезала, а словно отшатывалась, затаившись поблизости, чтобы вновь нахлынуть острой мукой, как только наступит тишина. Поэтому Никита (если это был он, а не истерзанный лоскут вечности, застывший в багровом сиропе страдания) умолял бубен и голос, чтобы они не уходили.

И они не уходили. А если вдруг смолкали на несколько минут, то тут же возвращались снова, чтобы отогнать боль, как взбесившуюся собаку.