Музыка из уходящего поезда. Еврейская литература в послереволюционной России

То, что она стала матерью, для Софьи Осиповны оказалась «последней мыслью», однако почти физиологическая форма мысли и чувства продолжается для нее и после смерти: «А в сердце еще была жизнь: оно сжималось, болело, жалело вас, живых и мертвых людей; хлынула тошнота, Софья Осиповна прижимала к себе Давида, куклу, стала мертвой, куклой» [Гроссман 1980: 383]. Странный синтаксис подчеркивает то, что сердце Софьи непредставимым образом продолжает биться, – это достигается за счет акцента на объекте жалости ее сердца, «вас». Гроссман продлевает эту крупицу времени за грань ее последней мысли, до того, как она «стала куклой», в безграничное будущее. Пока есть читатели, которые станут читать этот текст, именно они будут стоять на месте «вас», адресатов. Необычное, поразительное обращение к читателям во втором лице, «вы», взламывает замкнутый контур традиционного реалистического нарратива. С его помощью создаются особые отношения между читателем и персонажем, действие романа будто бы происходит сейчас и одновременно переносит читателя в прошлое, которое не кончается никогда.

Бергельсон: показания очевидца как перевод

Сконструированный Гроссманом невозможный временной контур – «настоящее», у которого нет будущего, но которое в это будущее продлено – отражает в себе необратимый характер утраты. Того же самого смог добиться и Бергельсон в рассказе «Ан эйдес» («Свидетель»), опубликованном в 1946 году в «Советской России»[190]. Чтобы поведать об уничтожении еврейского народа, Бергельсон пользуется приемом темпорального запоздания, который разработал несколькими десятилетиями раньше. Как и в его произведениях о Гражданской войне, в этом рассказе текущий момент подан как последствие катастрофы, только здесь катастрофа столь безгранична, что расчеловечивает выживших и радикальным образом лишает смысла сам процесс говорения и письма. Бергельсон ставит под вопрос утверждение, что писательское искусство есть выражение чувств или опыта отдельного человека, и остраняет свидетельство, то есть прозрачно-фактографический рассказ очевидца[191]. Писатель рассматривает свидетельства через призму переложения и перевода, показывая, что, в фундаментальном смысле, это невозможно. Когда он пишет об уничтожении евреев, язык его становится бесчеловечным, сам процесс письма автор обличает как «материализацию памяти», не способную вернуть человека, которому эта память когда-то принадлежала[192].

«Ан эйдес» начинается с описания «еврея» (а йид), который стоит у входа в полуразрушенное здание в только что освобожденном городе. Сам он на вид скорее мертв, чем жив. Прямо над фигурой еврея на входе – «стертая вывеска, на которой только и можно прочитать, что слово “маш”» («ан опгекекте шилд, аф велхер ме кон иберлейенен нит мер, ви дос ворт “маш”») [Bergelson 1961: 683]. В другом рассказе, написанном почти тогда же, – он называется «Йорцайт-лихт» («Свеча на годовщину смерти», в русском переводе – «Поминальная свеча»), Бергельсон пишет, что герой, доктор Сойфер (имя его означает «писец»), «один из тех, кто потерял свой народ» («эйнер фун йене, вое фарлирн а фолк») [Bergelson 1961: 709]. Писать и свидетельствовать – значит писать и свидетельствовать об утрате целого народа, причем происходит это перед лицом забвения памяти об этом народе. Бергельсон понимает опасность того, что память о еврейском народе окажется «стертой». Еврей, как и все евреи, стоит под знаком того, что его сотрут.

В «Ан эйдес» следы памяти нечитаемы. Буквы на вывеске почти полностью уничтожены. Отсутствие прозрачности, как для вымышленного читателя вымышленной вывески, так и для читателя рассказа Бергельсона, – ключ к пониманию текста. Утрату целого народа и почти полное забвение памяти о нем постичь невозможно. Процесс прочтения этой истории (Бергельсона и еврейского народа) неизбежно становится процессом, затрудняющим чтение. Подобным же образом постоянно прерывается и повторяется для Виктора Штрума процесс чтения письма от его матери.

Бергельсон сравнивает неподвижность фигуры еврея с неподвижностью слова на вывеске («дер йид рирт нит мит кейн айн эйвер, ви эс рирт зих нит дос ворт “маш”») [Bergelson 1961: 683]. Описание продолжается: