Музыка из уходящего поезда. Еврейская литература в послереволюционной России

«Горбик», который вырос у героя на душе, оказывается плодовитым: взаимосвязь между желанием и смертью, существующая в его внутреннем ландшафте, проявляется и во внешнем пространстве местечка и его окрестностей, где нам постоянно попадаются тела красивых мертвых женщин; однако в отличие от схожих текстов времен Гражданской войны, здесь женщины – не жертвы погрома, они не порождают у героя чувства ужаса и отвращения. Во время поездки в соседнюю деревню Айзик знакомится с человеком, у которого только что умерла жена. Он представляет себе, что использует этот эпизод в сюжете рассказа. Действие будет происходить на закате, тело покойницы будет лежать на полу. Свет заходящего солнца будет проникать в окна комнаты, однако свет окружающих тело свечей будет с той же силой отражаться от окон. У этого слияния света изнутри со светом снаружи есть мистические обертона.

Самая ошеломляюще-эротическая встреча с покойницей происходит под конец романа. К этому времени герой уже уехал из местечка в Киев и больше не соблюдает еврейских традиций. Ему снится, что он оказался в местечке на второй день Рош-ха-Шана. Он стоит на улице и видит телегу, на которой лежит покрытый тканью человек. «Это женщина. Это Поля, но со мной она не знакома. Значит, я – не я» («С’из а фрой. С’из Полье нор мит мир кен зи зих нит. Их бин дох нит их») [Kipnis 1977:452]. За телегой идет человек, похожий на отца героя, но не его отец. Он хочет отогнать этого человека и забрать женщину себе. Ему нравится ее лицо, на котором он читает «отражение множества страданий» («ан опшпиглунг фун а сах лайдн»). Оказывается, что пара направляется в роддом: у женщины тяжелые роды. Действие переносится в баню, однако герою стыдно, он не раздевается. Женщину из роддома тоже привезли в баню:

Она такая живая, юная и красивая. Я вижу ее обнаженной, хотя и знаю, что она мертва, но знаю и то, что предстоит прекрасный обряд омовения мертвых. <…> Я чувствую к ней влечение, мужское влечение. <…> Мне приходит мысль омыться с нею, и тогда, может, нас похоронят вместе.

Зи из азой лейбик, юнг, ун шейн. Их зе зи а накете, хоч их вейс, аз зи из тойт, везт зих аройс, аз с’из геблибн а шейнер минхег тублен ди тойте. <…> их фил цу ир глустунг, менер глустунг. <…> Мир фалт айн а геданк зих тублен цузамен мит ир ун мен вет ундз эфшер цузамен мит ир бахалтн [Kipnis 1977:453].

Сон оказывается пророческим: Поля умирает после рождения их дочери. В романе герой не слишком эмоционально реагирует на это событие, почти не предпринимает усилий, чтобы вернуться домой к родам или к похоронам, и со своим ребенком знакомится только много месяцев спустя[234]. Влечение к мертвой женщине перевешивает в нем привязанность к живой.

Во сне герой видит местечко и женщину, которая умирает в родах у него в комнате на краю города («эк штот»). Место, где находится его жилище, напоминает ему про местечко, про обычные местечковые радости и горести. Жиличка в соседней комнате плачет по ночам, поскольку потеряла мужа, и герой слышит в ее рыданиях желание, жизнелюбие, полноту жизни. В «Унтер-вегнс» местечко оторвано от еврейской священной истории, а вот герой не оторван от местечка, потому что носит его с собой, оно впечатано ему в душу. Это другое, внутреннее местечко – не мертвый груз; оно придает эротизм всему вокруг. Настоящее время романа – это время победоносного воцарения советской власти и переселения героя в современное городское советское пространство Киева. Однако в этом настоящем времени и этом пространстве сохраняется субстрат более раннего времени и иного пространства, бесконечного движения вспять, в котором матка и могила, Айзик и Бузя, желание и смерть, местечко и советский город пересекаются и перехлестываются. Тема несостоявшегося рождения, о котором речь шла в Главе 1 в связи с Бабелем и Маркишем, в полную силу звучит и в произведениях Кипниса.

Советский Бердичев: археология настоящего