Музыка из уходящего поезда. Еврейская литература в послереволюционной России

В романе «Псалом» Горенштейн окидывает мрачным взглядом Россию и российских евреев, проклиная и то, и другое устами переосмысленного им Антихриста; в «Бердичеве», напротив, отсутствуют радикальные и апокалипсические суждения [Горенштейн 1986][235]. Вслед за Дер Нистером и другими писателями, Горенштейн использует гротескный образ еврейского тела. Две героини пьесы, злоязыкая Рахиль и ее сестра Злота, – бранчливы, алчны и провинциальны; кругозор их ограничивается тем, что они читают в советских газетах. Они искренне восхищаются Сталиным и чувствуют себя как дома в том особом мирке, который А. Штерншис прозорливо называет «советским и кошерным». Придя на свадьбу, они поют песни о Сталине на смеси идиша и русского: «Лоз либн хавер Сталин, фар дем лебн, фар дем найем, фар октобер революции, фар дер Сталине конституции» («Возлюбим же товарища Сталина за жизнь за новую, за Октябрьскую революцию и за сталинскую конституцию»). Дальше в тексте пьесы, когда речь заходит о Суэцком кризисе 1956 года, героиня одобряет своего зятя-еврея, который подал заявление, чтобы идти сражаться против Израиля. При том что отношение героинь к сионизму носит отчетливо советский характер, нутряное отвращение к неевреям у них традиционно еврейское [Шубинский 2005: 38]. В «Псаломе» Горенштейн клеймит подобных людей; в «Бердичеве» – поддерживает их и, более того, превозносит их образ жизни. Упомянутые в пьесе исторические события, такие как Вторая мировая война, Венгерское восстание и Суэцкий кризис, поданы через восприятие Рахили, недалекость которой воплощена в ее шумной, захламленной, оспариваемой родней квартире с ее швейной машинкой, проигрывателем, несколькими телевизорами, бюстом Ленина и портретом Сталина. Сменяющийся реквизит, который всегда тесно увязан с определенным десятилетием (например, в 1946 году это американские банки с сухим молоком), подчеркивает важность быта и непреходящего настоящего.

В этом мире значимость исторических событий бледнеет перед напором повседневной суеты. В постоянной сумятице случается один-единственный момент тишины. Вечно скандалящая Рахиль размышляет: «А ведь можно прожить тихо, мирно… Сколько нас осталось? Мой муж погиб, твой сын погиб, наша сестра умерла, наш младший брат Шлойма погиб, папа и мама умерли в Средней Азии… Сколько нас осталось…» [Горенштейн 1988]. Рахиль ощущает себя частью той малости, что сохранилась от некогда многочисленной процветающей общины. Это единственный момент в пьесе, где на персонажей ложится тень Второй мировой войны. В отличие от романа «Псалом» и произведений Бергельсона и Альтмана, где нарративное «сейчас» до невыносимости нагружено катастрофическими событиями истории XX века, в «Бердичиве» у Горенштейна персонажи по большей части живут в настоящем и совершенно не одержимы прошлым. Горенштейн показывает контраст между подслеповатостью своих героев и собственной мессианской перспективой.

Для Рахили, Злоты и других обитателей мира «Бердичева» важны лишь мебель, еда, жилье, статус и зарплата, за все это имеет смысл бороться – что явствует уже из подзаголовка пьесы: «Драма в трех действиях, восьми картинах, 92 скандалах». В этом мире прошлое не влияет на настоящее, а, скорее, принимает ту или другую сторону в скандалах, которые разражаются почти в каждой сцене. Мертвых используют как подпорки для притязаний живых. В действии первом Рахиль начинает свой монолог с двух фактов, из которых становится ясно, кто она такая: член партии с 1928 года, вдова с 1943-го, муж погиб на фронте (в качестве подтверждения вытаскивает из буфета документы). Те же факты она повторяет всякий раз, когда кто-то начинает посягать на ее статус или имущество. Рахиль объясняет, что, пока она была в эвакуации, украинка, приносившая в их семью молоко, забрала всю их мебель, однако в НКВД ей выдали другую. Рахиль выжила в годы войны, вернулась в Бердичев по партийному мандату и вновь вселилась в свою квартиру, обставив ее новой мебелью, однако теперь над ней нависла очередная угроза: жилец соседней квартиры, некий Бронфенмахер (на идише – «самогонщик»), хочет сломать стену и использовать ее кухню в качестве черного хода, чтобы выносить через нее помои. По мнению Рахиль, членство в партии и гибель мужа на войне дают ей определенные права и должны бы избавить ее от подобного неуважения. Она спрашивает у клиентки своей сестры-портнихи на уморительно-безграмотном русском: «Что вы скажете, товарищ Вши-волдина, он имеет право устроить себе черный ход через моя кухня и носить через меня свои помои?» [Горенштейн 1988: 117].