Музыка из уходящего поезда. Еврейская литература в послереволюционной России

Старого, ожесточенного,
Разодранного, расстрелянного,
Стократно страдавшего
Я его поприветствую, обниму.

Брат мой безвинный,

Стократно очистившийся,
Время – оно делает нас терпеливыми,
Но никогда не отдаляет нас.

Скажи, какие одежды наденешь нынче?

Какую радость тебе подготовить?
Тебя все еще объемлет несчастье,
Пусть станет дом мой гаванью тебе.

Ни утешить тебя, ни дать твердого обещания,

Чем умастить твои бедствия?
В своем гнезде разрушенном
Не увидишь ты больше детей.

Дом твой не затоплен,

Не унесли их орлы:
Пролетая мимо, «Юнкерс»
Уничтожил их с высоты.

Пусть воспламенится в тебе твоя кровь,

И пусть запылает огонь,
Зажжет в тебе искру отваги,
Неслыханную силу,

Которая завоевывает города и области

И рушит крепости,
И встретив крошечный дар,
От всей души тянется к нему

[Halkin 1943][147].

Тема утешения и настроение едва ли не праздничного обновления (говорящий спрашивает, какие одежды и какую особую «радость» приготовить посетителю) ярко контрастируют с темой войны – насилия и порожденного войной горя. В этом тексте, в отличие от других стихотворений Галкина, война не выглядит фундаментальной катастрофой, разрушающей непрерывное течение времени. Традиционный еврейский цикл чередования будней и праздников сохраняется, несмотря на войну.

Та же тема присутствует уже в первом опубликованном стихотворении Галкина, «Ди липн байм татн» («Губы у папы»), где мертвое тело отца поэта описано так, будто он еще жив, губы его будто «благословляют кого-то». Стихотворение заканчивается строками: «Пусть подольше не накроют стол будничной скатертью, ⁄ Пусть останется здесь хоть часть Субботы» [Halkin 1987: 512]. Бытовые подробности добавляют сцене проникновенности и подчеркивают важность цикла профанного труда и священного отдыха. Более того, впоследствии Галкин скажет, что в этом первом его произведении содержится самый важный мотив всего его поэтического творчества: «мучительный переход от праздника к повседневности и попытка возвысить будни до праздника» [Shmeruk 1964: 759].

Подобным же образом в стихотворении «Пусть дом мой станет гаванью тебе» возникает праздник как перерыв в войне, и тем самым нарушается последовательность ненависти и отмщения. В рамках стихотворения «дом» («штуб») поэта превращается во временное укрытие; читая стихотворение, можно на время отрешиться от царящего повсюду насилия – хотя в строке «Пусть воспламенится в тебе твоя кровь» бойца и зовут в бой. Как и в других стихотворениях военного времени, боль превращается в отмщение, однако в отличие от несгибаемых воителей Фефера, Маркиша и других писателей, солдат Галкина сдерживает свою силу и с готовностью вслушивается даже в самые тихие напевы о мире. В этом стихотворении речь не идет о превращении человека в машину, движимую ненавистью. История, рассказанная в нем так красиво, не содержит в себе ни призыва, ни окончательного, необратимого превращения: предложение безопасной гавани – это не то, чем можно «утешить», не «твердое обещание», а лишь миг покоя по ходу войны.